Игорь Подколзин - Обвиняется в измене?..

— Он не Грачевой, — прервал агента Клюге. — Ему удалось спрятаться под этой фамилией в лагере. Мы уже все проверили. Дальше!

— Ночью Сушков, когда говорил, все поглядывал на меня, я просто чувствовал. Как я понял, он знает нечто важное: подслушал во время разговора своего шефа с важным гостем.

— Вот как? — заинтересованно протянул Клюге. — Ему все же удалось это сделать. Так, и что он говорил?

— Умолял Грачевого передать своим о каком-то предателе среди красных генералов…

— Имя?! — нетерпеливо перебил его эсэсовец. — Он называл имя?!

— Да, — Ефим докурил и, не спрашивая разрешения, вытянул из пачки, лежавшей на столе, новую сигарету. Возбужденный Клюге не обратил на это никакого внимания. — Только очень тихо, на ухо Грачевому, и я не смог расслышать. Еще он дал ему адрес запасной явки подпольщиков на Мостовой, три у некоего Андрея.

Эсэсовец довольно потер руки, весело поглядев на приободрившегося Ефима. Не в силах сдержать радостного возбуждения, Клюге встал, прошелся по кабинету, остановился над Барсуком.

— Тебе нельзя больше туда возвращаться, понимаешь? Теперь их возьмут в активную работу, а твоя миссия почти закончена. Ты славно потрудился, славно. — Он похлопал Ефима по плечу и озабоченно заглянул ему в лицо. — Надо бы тебя показать доктору, мне не нравятся кровоподтеки. Теперь лечиться, мой друг, лечиться и питаться, все подробно написать и отдыхать, а потом снова придется потерпеть работу наших ребят над лицом и отправиться в камеру. Но уже в другую.

— Скоро? — досасывая сигарету, снизу вверх посмотрел ему в глаза Ефим. — Я к тому, что стоит ли беспокоить доктора? Честно говоря, терпеть, когда тебе разукрашивают морду, не очень приятно. А вот поесть я с удовольствием, оголодал на баланде.

— Ну, ты же знаешь, что нельзя подкармливать, — примирительно сказал Клюге, беря свою фуражку. — Представляешь, что могло случиться, если бы они унюхали своими голодными носами исходящий от тебя запах сала или колбасы? Удушат ночью, а ты нам еще нужен. Пойдем, — распахивая дверь, приказал он. — Сейчас закусишь как следует, а мы пока все оформим надлежащим образом, чтобы потом ни у кого не возникло малейших подозрений.

Ефим торопливо примял в пепельнице окурок и пошел к выходу: наконец-то закончилась его очередная работа. Довольно улыбаясь, он привычно направился палево по коридору.

— Не сюда, — остановил его Клюге, — нам направо. Сейчас поведут на допросы, — шагая рядом с Барсуком, пояснил он. — Лучше избежать ненужных встреч. Выйдем через второй коридор.

Он показал на узкую лестницу, ведущую вниз, в слабо освещенный редкими лампами подвал. Ефим первым пошел по лестнице, придерживаясь рукой за шероховатую стену; сзади, отстав на пару шагов, спускался Клюге. На ходу он достал парабеллум, подняв его, приставил ствол к затылку агента и нажал спусковой крючок…

Днем забрали на допрос Ефима, а через несколько часов пришли хмурые надзиратели и увели Сушкова. Слобода остался один. Нет, в камере были и другие заключенные, но не стало в ней людей, с которыми он успел как-то сродниться за эти дни и недели.

Ни Ефим, ни Сушков не вернулись. Кто-то из «старичков», давно сидевших в камере смертников, затеял было разговоры о выборах нового старосты, но другие его не поддержали, предложив подождать возвращения ушедших на допросы. Семена почему-то мучили дурные предчувствия, он старался гнать их прочь, убеждая себя, что и Ефим — неунывающий, всегда откуда-то все про всех знающий, способный раздобыть щепотку табака, и обстоятельный, интеллигентный Сушков непременно вернутся. Он даже заранее приготовил тряпку почище и налил в миску воды, чтобы сразу же оказать помощь товарищам, когда их, избитых и окровавленных, бросят у порога камеры надзиратели, но…

Забравшись в угол нар, пограничник снова и снова вспоминал ночной разговор с Дмитрием Степановичем. Тот доверил ему тайну, доверил жизни других людей, которые ждут на явке в третьем доме по Мостовой улице, да разве только их жизни? Жизни множества бойцов и командиров, не знающих о предателе, а что может он, бывший лейтенант погранвойск Семен Слобода? Хотя, почему бывший, его никто не лишал воинского звания, не освобождал от принятой присяги? Как выполнить свой долг, находясь здесь? Достойно встретить смерть от руки врага и унести тайну с собой? Для этого ли он ее узнал?

Семен начал по-новому разглядывать своих сокамерников. Жизнь здесь необычайно скоротечна, может внезапно прийти его черед уйти и никогда не вернуться, а на то, что он опять увидит Ефима и Сушкова, надежд почти не осталось.

Перебрав всех, кто остался в камере, Семен понял, что из тех, с кем он встретился, придя сюда, практически никого не осталось! Островком среди новых незнакомых узников были для него Ефим и переводчик Сушков, а теперь и их нет, он один здесь старожил, а скоро не станет и его самого. Занятый разговорами с переводчиком и Ефимом, вызовами на допросы, мрачными зрелищами казней и ухода товарищей в Калинки, он и не заметил, как мало-помалу сменились обитатели камеры. То отлеживался после избиений на допросе, то волокли на новый допрос, а в это время приводили в камеру новых узников, а он, непривычный к тюремному бытию, не задумывался о тех, кто рядом с ним, — больше волновала своя судьба, собственные переживания. Поговорил с Сушковым по душам, — пусть и расстались они нехорошо, так и не сказав друг другу теплого слова, за что он будет себя казнить до последнего вздоха, и лег на него тяжкий груз ответственности за доверенное, которое, оказывается, не знаешь, кому и передоверить.

В бессильной ярости скрипнув зубами, Слобода ничком лег на нары, уткнувшись лицом в прелую соломенную труху. За что ему такая боль, раздирающая израненную душу невозможностью ничего сделать, за что такие мучения перед концом, в чем он так виноват перед людьми и судьбой, пославшей страшнейшее испытание — знать тайну и молчать.

А если закричать во весь голос, сказать сразу всем, кто сидит вместе с ним в одной камере?

Нет, тогда их кончат всех разом — у дверей постоянно торчит надзиратель, услышит, да и поверят ли ему сокамерники — ведь сам он тоже далеко не сразу поверил Сушкову? Что же делать?..

Под утро, когда он наконец забылся и в тяжкой дреме привиделся Дмитрий Степанович — избитый, нянчивший здоровой рукой другую, покалеченную на пытке. Прихрамывая, он шел к Семену и тихо говорил:

— Так ты не забудь, Мостовая, три, спросить Андрея.

— Пойдем вместе, — предложил ему Слобода, во сне совсем не покалеченный и одетый в новенькую форму, со скрипящими ремнями командирского снаряжения на плечах.

— Нет, — грустно улыбнулся Сушков. — Некогда мне, одному тебе придется, Сема.