Игорь Подколзин - Обвиняется в измене?..

— Коба, — обратился к нему по старой партийной кличке молчавший до того Ворошилов. — Может, действительно стоит все проверить еще раз?

— Маршал прав, — почувствовав перемену в настроении Сталина, тут же сориентировался Каганович. — Сколько вам надо времени?

— Как минимум, тридцать суток, — глядя в спину отвернувшегося к окну вождя, ответил генерал. «Неужели он выиграет эту битву нервов?» — подумал Ермаков о Верховном.

Сталин отошел от окна, вновь начал мерять шагами ковровую дорожку. Все напряженно молчали, ожидая его решения.

Ворошилов опять уставился в стол. Берия язвительно улыбался, хищно сузив глаза; достав из кармана белоснежный платок, начал неторопливо протирать стекла пенсне.

— Это хорошо, что генерал Ермаков не хочет обвинить командующего фронтом в измене на основе только тех фактов, которыми сейчас располагает, — остановившись, сказал Сталин. — Но тридцать суток много, особенно во время такой войны. Пусть генерал Ермаков подумает, как ему ответить нам на вопрос об измене до истечения этого срока. Или, в крайнем случае, никак не позже него. Ответить точно и определенно. А потом мы решим вопрос в рабочем порядке.

Алексей Емельянович тайком перевел дух — у него есть целый месяц, и пока он не кончится, даже нарком, опасаясь вождя, ничего не сделает ни с командующим, ни с ним, Ермаковым.

Ворошилов поднял свое розовое лицо и улыбнулся: гроза миновала, товарищ Сталин неожиданно принял решение, которого трудно было ожидать.

Каганович вертел пуговицу на своем пиджаке, как будто намеревался вырвать ее вместе с мясом. Берия снова подровнял листки и сложил их в папку. Молотов надел пенсне и с интересом взглянул на все так же стоявшего у торца стола по стойке «смирно» генерала…

Дождевые капли, как слезы, скользили по оконным стеклам, забранным в частые переплеты, оставляя за собой мутноватые, сырые дорожки, которые тут же зализывали другие капли, погоняемые дико свистящей плетью невесть откуда прилетевшего холодного северного ветра. Еще вчера было так тепло, нежно зеленел молодой листвой парк, купавшийся в лучах долгожданного яркого солнца, синело небо, маня своей бездонностью, щебетали птицы, славя весну и приманивая своим пением пернатых подруг, обещая им уютное гнездо в ветвях и хорошее потомство.

А сегодня словно опять вернулась осень — промозглая, ветреная, укравшая небесную голубизну и задернувшая горизонт серой кисеей обложного дождя. Хорошо, что есть камин и в нем весело пылают поленья, давая ровный жар, наполняя комнату ни с чем не сравнимым ароматом настоящего огня, — живого, играющего, то поднимающего свои языки к закопченному своду камина, то опадающего и прячущегося в углях. Паровое отопление никогда не даст такого ощущения уюта и тепла, как живой огонь в камине, а люди, к сожалению, уже начинают забывать прелесть потрескивания сухих дров и отвыкают мечтать, глядя на языки пламени. Может быть, поэтому век электричества столь беден учеными-энциклопедистами и гениальными художниками?

Зябко передернув плечами, Бергер перевел взгляд с мокнувших под дождем деревьев парка на темные фигурки саперов, лениво орудовавших лопатами. На блестевшие штыки лопат налипала сырая земля, и солдаты натужно напрягали спины, выбрасывая ее из траншеи.

— Вы упорны, Конрад, — не оборачиваясь, бросил обер-фюрер.

— Я ваш ученик, — откликнулся фон Бютцов, сидевший у стола с чашкой кофе.

Бледная улыбка тронула губы Бергера — мальчишка льстит, придерживаясь старой восточной поговорки: лесть никогда не бывает грубой. Наверное, хитрые восточные люди в чем-то правы, поскольку именно они довели лесть до утонченного искусства и они же низвели ее до совершенно непотребного низменного уровня, перестав заботиться о малейшем камуфляже, действуя прямо в лоб, пуская лесть в ход как таран. Однако лесть всегда признак заискивания, свидетельствующий о том, что в тебе весьма нуждаются.

— Мне хотелось бы увидеть, какой клад они выроют, — с легким сарказмом заметил обер-фюрер.

Конрад промолчал, и Бергер подумал, что некоторые вещи, из числа обнаруженных в замке, вполне могли осесть в родовом имении Бютцовых. Стоит проверить эту информацию — потихонечку, ненавязчиво, но и не затягивая: в случае удачи появится еще один крючок, на который можно подцепить своего родственника и ученика, если тот начнет вдруг артачиться, — казна рейха, рейхсмаршал Геринг и прочие бонзы, прозванные «золотыми фазанами», сами любят собирать роскошные коллекции и за присвоение найденного не помилуют. Вот и пугало для строптивца!

— Мы доверили слишком важную информацию воле случая, — поставив чашку на край стола, тихо сказал Конрад. — Возможно, вы немного поторопились, изменив план операции в ту жуткую ночь?

Бергер, не отвечая, продолжал глядеть за окно на поникшие деревья. Уставясь в его равнодушную спину, Бютцов продолжил:

— Где бежавший смертник? Он мог утонуть в болотах, мог добраться до какой-нибудь неизвестной нам лесной банды и остаться с ними, мог поймать шальную пулю и унести в небытие тайну.

Обер-фюрер отошел от высокого окна и, взяв кочергу, поворошил ею угли в камине. Конрад волнуется, часто заводит подобные разговоры — душа не на месте, мозг лихорадочно ищет выхода из создавшейся ситуации и жаждет успокоения. Нельзя давать перегореть волнениям, надо поддержать его, одновременно показав свое превосходство.

— Даже неудачи стоит научиться превращать в победы, — назидательно произнес Бергер. — Но я не буду вас мучить. Ночью звонил группенфюрер Этнер.

Увидев, как Бютцов подался вперед, ожидая продолжения, обер-фюрер внутренне усмехнулся: не терпится, знает, что после окончания операции начнется работа по его переводу на Запад. Он уже сроднился с этой мыслью, предвкушает все возможные блага.

— Есть проверенные сведения о переходе Грачевым линии фронта, — опуская горячую кочергу в кольцо подставки около камина, сообщил Бергер. — Наша разведка располагает данными о прибытии в штаб Рокоссовского — командующего фронтам русских — новых офицеров НКВД. Они знают, они начали действовать, и тайна больше не принадлежит нам. И все же мне жаль русского генерала. Как его там, Константин Ксавериевич? Талантливый человек, весьма талантливый. Сталин сомнет его, как ненужную бумажку, и зажжет, чтобы в очередной раз раскурить свою знаменитую трубку, а потом бросит за ненадобностью. Пройдет много лет, пока там во всем разберутся… Кстати, генерал Рокоссовский действительно поляк?

— Да, — Бютцов задумчиво побарабанил пальцами по подлокотнику кресла, переваривая услышанное. Есть о чем подумать, черт побери! Учитель опять, похоже, ловко вывернулся, словно ему помогает сам дьявол, которому он запродал душу. — Как только Сталин ему доверял армии, — садясь напротив Конрада, усмехнулся Бергер. — С его-то подозрительностью ко всему польскому?