Игорь Подколзин - Обвиняется в измене?..

— Пока солнце взойдет, роса очи выест, — уныло ответил Савелий. — Тяжко мне, Гена, да еще эта под боком…

— Уладим, — хохотнул, хлопнув брата по плечу, бывший офицер, — не все сразу. Но гляди, — он приблизил свое лицо почти вплотную к брату, — ты мне потом свободный нужен будешь. Понял? Новый хомут не надень.

Савелий только недоверчиво хмыкнул и забыл про тот разговор, а кузен вскоре исчез, будто его и не было.

Зимой, отправившись на речку полоскать белье, жена неожиданно провалилась в полынью и, вытащенная из нее, не приходя в сознание, тут же скончалась. Да и вытащили-то, как выяснилось, уже только труп.

Овдовев, Сомпольский первое время погоревал хозяйство приходило в упадок, разладился быт. Но потом он потихоньку ожил и вспомнил про обещание кузена — неужто у него остались здесь люди, способные на убийство? Иначе с чего бы вдруг здоровой трезвой женщине утонуть, не заметив огромной, черной на фоне льда, полыньи? От таких мыслей делалось томление в груди и становилось страшно до икоты. Однако постепенно он успокоился.

Страна жила большими делами — в том большом мире были Халхин-Гол и полеты Чкалова, Магнитка и Ксмсомольск-на-Амуре, процессы троцкистов и спасение челюскинцев, а в маленьком мире Савелия Борисовича родился и окреп холодный расчет, возобновились ни к чему не обязывающие встречи с дамами под патефон и сладенькое винцо, которого он в рот не брал. Сказать, что Сомпольский не ждал кузена, нельзя — иногда появлялись незнакомые, судя по всему проезжие люди, стучали в окно, оставались переночевать и жадно выспрашивали новости о заводе, обещая, что и Геннадий вот-вот объявится.

Появился тот в сорок первом, вместе с толпами эвакуированных. Придирчиво оглядев домик брата, скупо похвалил:

— Молодцом, но про баб теперь забыть. Дело делать будем.

Где устроился кузен, Сомпольский не знал, но частенько тот неделями оставался у него, не выходя из дому. Завел себе рабочий ватник, серые валенки с самодельными галошами, оклеенными из старых автомобильных камер, рваный треух и в этом одеянии неузнаваемо преображался. Попытки кузена диктовать Савелий пресек — сам набрался опыта и лучше его знал то, что интересовало «друзей» Геннадия. А деньги у того были, много денег.

После поражения немцев под Москвой кузен на лето пропал и вновь объявился только поздней осенью — злой, похудевший, но довольный.

— Нормально, — жадно поглощая пищу, бурчал он с набитым ртом, — все нормально. Глупо рассчитывать свалить их за три-четыре месяца. Но мы свое сделаем так, что они всю жизнь не додумаются.

И опять пошло по-прежнему: исчезновения, появления, недельные затворничества. Савелий Борисович боялся, что кузен прячет рацию, но тот как-то со смехом объяснил, что отсюда до немцев не достанет портативная рация, да и не нужна она, когда есть надежная и отлаженная связь: радировать — дело других, а их забота — добывать данные о стали, броневых листах, характеристиках выпускаемых боевых машин.

Когда Геннадий пропал в очередной раз, Сомпольский сначала не встревожился, но потом случайно узнал от одной давней знакомой о неизвестном раненом, которого чекисты прячут в палате военного госпиталя, и сердце сразу нехорошо екнуло — конец! Бежать? Куда? Бежать ему некуда, и оставалось только молить бога, чтобы кузен отдал ему свою грешную душу, и трястись от страха при звуке проезжавших под окнами машин и каждом стуке в двери — вдруг за ним, или, хуже того, пришли сделать то же, что сделали с Геннадием? Ведь его убрали свои же, то есть его… Тьфу, пропасть, запутаешься!

Почему-то чекисты казались ему в этой ситуации чуть ли не избавлением от неминуемой смерти — все же русские, а там как кривая вывезет…

Тоня спустилась по лестнице со второго этажа, и пока она медленно шла вниз, Кривошеин успел разглядеть, как похудела девушка, отметить глубоко залегшие под глазами тени, запавшие щеки и почти восковую бледность ее лица. Поздоровавшись, она поправила волосы под косынкой и устало присела на деревянную скамью, жестом предложив Кривошеину располагаться рядом.

— Устала? — не зная, как начать разговор, и удивляясь собственной робости в ее присутствии, спросил Сергей Иванович.

О чем с ней говорить? Начать рассказывать про Первухина, обещать устроить ее вновь на завод? Пойдет ли? Вон как упрямо закусила губу и уставила глаза в пол, выложенный кафельными плитками, — квадратик желтый, квадратик красный, потом снова желтый…

— Устала, — эхом откликнулась Тоня.

Он уловил запах карболки и йода, — запах госпиталя и послеоперационных больных.

— Тяжелых много, — вздохнула она. — Бои большие были. У нас все койки забиты, даже по коридорам лежат. Что же во фронтовых-то госпиталях?

Кривошеин не ответил. Зачем его вообще принесло сюда: утешить, помочь, сказать какие-то необязательные слова?

— Может, помочь тебе чем? — он вытащил платок и высморкался, проклиная себя в душе за то, что не способен найти для нее верных слов. Ну не выходит, хоть режь.

— Достаньте мне пропуск в Москву, — повернувшись к нему неожиданно попросила она.

— …В Москву? — ошарашенно переспросил Сергей Иванович. — К своему Антону хочешь ехать? Только там ли он?

— Нет, — помолчав, ответила Тоня. — Некого мне больше просить, кроме вас. Родные у меня там, устроюсь как-нибудь, главное, чтобы пустили. Не здесь же рожать? Куда я здесь с дитем, кому нужна?

По ее щекам покатились слезинки, плечи мелко задрожали, и Кривошеин, неумело обняв ее, начал гладить по спине, приговаривая:

— Ты это, девка, брось… Слышь, брось. Вредно это для тебя теперь. Сколько уже?

— Два месяца, — уткнувшись лицом в его плечо, глухо сказала она.

— Дела, — протянул Сергей Иванович. Этого еще не хватало. Гоняет там где-то майор Волков и не знает, что у его невенчаной, не расписанной намечается прибавление. И, действительно, куда ей здесь с малым дитем податься, когда ни родни, ни жилья, ни бабок с дедками.

— Родня-то, как? — легонько отодвигая девушку от себя и заглядывая в зареванное Тонино лицо, участливо поинтересовался Кривошеин. — Не осудят? Примут?

И тут же пожалел о своем вопросе — нашелся, дурень, о чем спросить. И так, небось, тошно ей, хоть в прорубь или в омут головой, а ты выпытываешь-выспрашиваешь, не ведая жалости. Что же война делает с людьми и сами люди друг с другом?

— Ладно, ладно, — успокаивая, он встряхнул Тоню за плечи. — Не реви, похлопочем, придумаем что-либо. Да не реви, говорю, поедешь в свою Москву, договорюсь. Где его искать, знаешь? Антона твоего?

— Зачем? Зачем искать? — вытирая глаза концом косынки, она тонко всхлипнула. — Нужны будем, сам найдет, а навязываться…

— Дура, — не выдержав, выругался Кривошеин. — Он же и знать ничего не знает! Его в тот день пихнули в самолет и полетел. Служба наша такая и жизнь такая, а ты — «зачем?». Прекрати реветь, кому сказал! Уладится все. Достану я тебе пропуск, телеграмму дашь, чтобы встречали, а твоего суженого сам поищу.