Станислав Китайский - Поле сражения

– Полковник Дуганов! – оборвал его Калашников. – Командую я, а не вы. Это, во-первых. А во-вторых, Политический центр является противником Гражданской войны. Зачем проливать кровь, если можно, кажется, обойтись без этого?

– Не знаю, – засомневался полковник. – Только если большевики придут сюда, то нам с вами головы не сносить. Вы же были адъютантом командующего войсками Иркутска и курировали наши карательные отряды… Советую разоружить эти дружины.

– Простите, Николай Николаевич, но вы никогда не были политиком. Вы так и остались лихим рубакой. Дружины нам не страшны. Если только большевики вздумают поднять голову, чехи тут же оторвут её без нашего вмешательства. У них счеты старые, а расчёты новые, – скаламбурил Калашников и тут же стёр с лица усмешку. К ним чётким шагом подошёл дежурный офицер и доложил, что от капитана Решетина поступило срочное донесение: к нему, на Ушаковский фронт прибыло мощное подкрепление – Приленская партизанская группа.

– Капитан Решетин испрашивает разрешения возобновить наступление на город! – отчеканил офицер. – Что прикажете передать?

Приленцы с ходу заняли позиции на правом берегу Ушаковки, речки тихой, ставшей сразу же с наступлением морозов и теперь укрытой плотным истоптанным снегом, – за трое суток боев и восставшие, и сычовцы предпринимали по нескольку атак, кончавшихся одинаково безрезультатно.

Капитан Решетин, уже немолодой человек с живыми золотисто-карими глазами и рябым от оспы лицом, что придавало ему грустное выражение, командовавший на этом участке политцентровскими войсками, объехал с Машариным линию обороны и указал наиболее укреплённые пункты противника.

– Атаковали мы их сегодня, – как будто безразлично сказал Решетин. – Потеряли около сорока человек…

Машарин смотрел на город, прицениваясь, как смотрит на вековую сосну лесоруб раньше, чем ударить её острым топором чуть выше корня.

– Поедем в штаб, заждались нас там, – напомнил о себе Решетин.

Машарин кивнул. Они подъехали к группе партизанских командиров.

– Пока тихо, обогрейте поэшелонно людей, – напомнил он Горлову.

Тот козырнул. Машарин с Решетиным уехали.

Нюрку прикомандировали к санитарной команде, дали сумку с красным крестом, набитую бинтами, ватой, бутылками с йодоформом, и сказали, что, пока не начнётся бой, она свободна, а там уж – дело известное, успевай перевязывать, да под пули не лезь!

– Перевязывали когда-нибудь? – спросил её фельдшер.

– А чё? – независимо ответила Нюрка. – Не сумею, чё ли? Пойду, город погляжу.

– Идите, – вздохнул фельдшер. – Поглядите… пока есть время…

Город Нюрке не понравился. Она ожидала увидеть его другим – красивым, белокаменным, с высокими стенами и резными теремами, как ожившая лубочная картина, – а тут избы такие же, как в Приленске, и ограды такие же, и улицы одинаково ухабистые, только всего того очень много – куда ни глянь – кругом избы. Да ещё деревья возле домов растут. Сегодня они вправду сказочные: и стволы, и ветки покрылись куржаком, сделались мохнатыми и тяжелыми, сплелись меж собой, как будто выпиленные из одного огромного куска сахара. Красиво. Над деревьями, над избами легко парят в морозном воздухе церковные башни с крупнозвездными куполами и золотыми крестами. Церкви видны в городе, которого нельзя разглядеть из-за тумана и дыма. И Нюрка решила, что и там всё так же, как в предместье.

На улицах повстанцы жгли костры, грели над ними большие красные руки. Беда, у кого нет катанок. Сует парнишка ногу прямо в костер, не жалеет добротную американскую обутку, если по-доброму, так её за три года не износишь, и пожилой партизан неодобрительно качает головой.

– Чего её жалеть, батя? – удивляется парнишка. – Завтра с самого генерала Сычова пимы сыму. А то, может, и сегодня еще. Барышня! – кричит Нюрке. – Эй, барышня!

– Я те не барышня.

– Ну, ладно, партизанка. А зовут – иди. На то ты и милосердная.

– Ну чё те? – останавливается Нюрка.

– Ишь ты, глазища какие! – удивляется дружинник. Нюрке хочется погреться у костра, да так запросто не подойдёшь, а тут хоть и смехом, а приглашают. И людей возле костра немного. Пожилой партизан да ещё огромный молчаливый солдат с добрым, спокойным лицом. Нюрка подошла, и дружинник смутился, не зная, что говорить дальше. Он смотрел на неё смородинно-чёрными глазами, потирал то одно, то другое ухо, спрятанные в давно постриженных огненно-рыжих кудрях, и улыбался.

– Грейся, дочка, – сказал партизан. – Ишшо намёрзнешься на снегу-то.

– Так разве согреешься? – снова забалагурил дружинник. – Вот ты поцелуй меня разок, тогда согреюсь, сразу в жар кинет.

Нюрка не обиделась, поняла, что веселит сам себя парнишка, холодно ему и страшно, наверное, воевать.

– Тя обними, а из тя душа вон! – засмеялась она. – Ваши же и расстреляют. Скажут, контра колчаковская дружинников душит.

– Это я с виду такой. А вообще-то мы жилистые!

– Кто это – мы?

– Известно кто – рабочий класс!

– Тоже мне рабочий класс! – хмыкнула Нюрка. – Рабочие не такие. Наши приленцы речные боле на рабочий класс пошибают.

– Я тоже из Приленска, – спокойно сказал солдат.

– Вре-е! У нас таких битюгов нету.

– Из Харагута сам, – подтвердил солдат. – Может, слыхала? Бутаков я.

– Это точно, – сказал дружинник. – Третьи сутки в одном окопе мёрзнем, а больше я от него ничего и не слыхал.

– Пошто ж ты в солдатах, а не в партизанах? – удивилась Нюрка. – Наши все в партизанах!

– Так служба ить, – объяснил Бутаков. – Куды пошлют.

– Ты хоть бы погоны спорол! А то чистый колчаковец.

– А чё и не спороть? – согласился Бутаков. – Погоны не греют. Только теперя-то всё равно, есть они али нету.

– Кабы не всё равно! – сказал дружинник. – Сколько я тебе буду толковать – ваш Политцентр недалеко от Колчака ушёл. Офицеры и бунт-то подняли, чтобы только власть не отдать в руки трудящихся рабочих и крестьян. Вот захватят они власть, так завтра пошлют тебя стрелять в меня.

– Да кто им отдаст власть-ту? – рассудительно заметил партизан. – Не для того воюем…

– Па-а места-ам! – вдруг раздается команда. – Пригатовиться!

Мужики вскочили и побежали туда, где затрещали сухие выстрелы.

– Ещё встретимся! – крикнул Нюрке на бегу кудрявый. – А то, давай с нами.

И Нюрка побежала за ними.

Перестрелка шла по всему фронту.

– Та-та-та-та! – указывали пулемёты.

– Тиу-тиу! – пели невидимые птицы.

Прошелестели над головами снаряды и с треском разорвались сзади, за избами, на звонкой мёрзлой земле.

– На Петрушиной горе батарея у них, – пояснил Нюрке незнакомый солдат, рядом с которым она очутилась неизвестно как. – Да ты не боись! Это только шуму много. А смерть неслышно ходит…