Станислав Китайский - Поле сражения

Второй залп прошелся в аккурат по укреплениям. Дернулась под Нюркой мерзлая земля, острым и болючим пронзило насквозь уши, а сверху по полушубку забарабанили градины мерзлых комков.

– Эй, сестра! Чего лежишь? Слышишь – раненые!

Нюрке показалось, что она оглохла навсегда, но она слышала и голос солдата, и предсмертные леденящие крики раненых.

– Бегом туда! – заорал солдат, и она послушалась, побежала.

– По нас-ту-пающему врагу зал-по-ом… огонь!

Та-та-та!

Тиу-тиу!

Дрызь! Дрызь! – визгливо взорвались на льду гранаты.

– Ложись, милосердная!

Но Нюрка ничего не слышала. Она теперь видела только окровавленные тела, перекошенные болью лица, оскаленные зубы и ощущала пальцами липкую, быстро остывающую кровь.

Исчезло время, исчез мороз. Только ужас, только крики, кровь…

Пришла Нюрка в себя, когда увидела, что перевязывает мёртвого. Это был молоденький солдат с тонким хрящеватым носом и стеклянными, неживыми глазами.

«За что ж это они его?» – удивленно подумала она и впервые оглянулась на тех, кто это сделал. Они уже бежали обратно, оставив на льду серые снопы убитых. И ей показалось, что там тоже лежит такой же остроносый солдат и смотрит невидящими глазами в небесную муть. Она поднялась и пошла туда. Чьи-то сильные руки схватили её за плечи и повалили на снег…

Тну-тиу-тю-тю-тю-иии! – пропели птички у самого её лба, прижатого тяжелой ладонью к раскаленному снегу.

Очнулась она от того, что кто-то, больно прижав ей к зубам губу, лил в рот холодную, сладковато-горькую жидкость.

– Пей, пей!

Нюрка глотнула и открыла глаза. Перед ней на корточках сидел пожилой партизан, с которым она грелась у костра, и держал наготове фляжку с водкой.

– Нет, – повела головой Нюрка и поняла, что лежит у кого-то на руках.

– Не убили тебя и не ранили даже, – успокаивал пожилой.

Нюрка подняла голову и села. Оказалось, что лежала она на руках у Бутакова. Рядом лежал на боку и смотрел на неё веселыми глазами рыжий дружинник.

– Ты куда бежала? В плен, что ли? – улыбаясь, спросил он.

– Замолчь! – сказал ему Бутаков. – В первом бою со всяким быват, не то, что с девчонкой. – Он посмотрел спокойно на Нюрку, повторил: – Ничё, быват. – И стал зачем-то раздеваться. Снял шинель, стащил через голову гимнастёрку. Только тогда увидели все, что нижняя рубаха его густо набрякла кровью.

Нюрка кинулась к сумке.

– Погодь, я сам! – отстранил он Нюркину руку, так же бережно снял нательную рубаху, обнажив могучий, будто из мрамора вытесанный торс с чёрной полосой раны на ребре. Макнул сорочку в снег и вытер кровь. Нюрка смочила вату йодоформом и положила на рану.

– Надо бы золой, – сказал Бутаков, – заживёт быстрей.

Нюрка стала мотать бинт, но никак не могла перехватить пакет из руки в руку за спиной раненого верзилы.

– Ты бегай вокруг него, – посоветовал дружинник, – быстрее будет. Его надо вдвоём обнимать. Из-за тебя политцентровские офицеры чуть не потеряли такого слона. Это ж если на вес, то Митька пятерых стоит. А как он сиганул за тобой!.. Нет, Митя, серьёзно: откуда у тебя прыть такая?..

– Охотник, видать, – сказал партизан.

– Ага, – серьёзно подтвердил Бутаков.

– Охотнику без ловкости нельзя. Да ты мотай быстрей, совсем заморозила парня.

Но Бутакову хотелось, чтобы перевязка длилась дольше: ему было приятно, когда девушка касалась щекой груди и дыханием согревала озябшую кожу. Хотелось прижать её голову и задержать надолго.

– Теперь одевайся и в околоток! – сказала Нюрка, закончив перевязку.

Бутаков промолчал. Достал из мешка чистую рубаху, не торопясь натянул её, потом надел замёрзшую на месте ранения гимнастерку и шинель, потуже, чтобы разом согреться, затянулся ремнем и опять уселся на мешок с песком.

– Ты чё, Митя? На-кась, хлебни, – забеспокоился партизан.

Бутаков отхлебнул из фляги и сказал:

– Никуды не пойду. Чё я там не видел в околотке?

– Кожу-то зашить надо!

– Сама заживёт.

– Вот какие сознательные бойцы у господ политцентровцев, раненые не покидают поля боя!

– Слушай, Миша, помолчал бы ты, – одёрнул дружинника партизан. – Ну, какой Митька политцентровец? Наш он в доску, а ты дразнишь! Тут с каким солдатом ни поговори, плевать хотят на этот центр. Верно, Митя?

Бутаков молча кивнул.

– Еслив разобраться, так и те вон, – партизан головой кивнул в сторону противника, – не враги нам с тобой.

– Ага, не враги! А тятю мово кто убил? Седни, как увидела у вас тут казаков, аж передёрнуло всю. Винтовку мне надо, а не сумку энту. Враги, ишшо и какие!

– Ну, ты, деука, здря! Вот Митя, какой же он те враг? Он тя от верной пули спас, когда ты ошалела. Рану получил. Ты его перевязала. Каки ж вы враги? А позавчерась он ишшо колчаковским солдатом был! Человеку только глаза открой. А тёмный, он хоть куды пойдёт. Тёмный он тёмный и есть…

Предпринятой атакой генерал Сычов хотел продемонстрировать боеспособность гарнизона, чтобы заставить политцентровцев принять его условия сдачи города. Но, несмотря на то, что во время артиллерийской подготовки были израсходованы почти все снаряды, атака не удалась. Красные (генерал называл красным каждого, кто не только воевал против него, но и кто осмеливался думать не так, как хотелось ему, генералу) встретили атакующих таким частым огнём, что, надо полагать, силы их по меньшей мере удвоились. Это меняло дело. К тому же генерал уже знал, что подкрепления от Семёнова ждать нечего. Он только хотел попросить адъютанта дозвониться до доктора Благожа, через которого велись переговоры, и сообщить своё полное согласие, как вдруг тот сам позвонил и сказал, что Политцентр принимает его, сычовские поправки.

Генерал недоуменно оттопырил губу, потом взял себя в руки и твёрдо сказал:

– Пусть присылают делегацию, – положил трубку и задумался.

– Я вас слушаю, ваше превосходительство! – напомнил о себе адъютант.

– А, вы… Прикажите повторить атаку на ушаковской линии. Сейчас. Немедленно. Без артподготовки.

«Чего испугались эти мерзавцы? – мучительно соображал генерал. – Но как бы там ни было, повторная атака заставит их быть ещё мягче. Благож, конечно, потребует прекратить её, но она к тому времени и сама захлебнется…»

– Погоди, погоди, отец! Так, по-твоему, выходит, что и врагов у нас вообще нету? – заспорил с партизаном Мишка. – Все братья? И офицеры не враги, а просто тёмные? Насчёт солдат я согласен. А офицеры знают, за что воюют! Им жалко своих заводов, поместий, своего богатства!

– А то как, – согласился партизан. – Я тоже не за дядю воевать пошёл. Ограбили меня энти колчаки, вот и взялся за ружжо. А не тронь они мово, кровью нажитого, како мне дело до них? Мне чужого не надо, но и свово грабить не дам. Понятное дело, им тоже свово добра жалко.