Станислав Китайский - Поле сражения

Никто не тревожил волков, не пугал хлесткими картечными выстрелами – не было в деревнях ни дробовиков, ни охотников. Война всё унесла с собой далеко на юг, туда, где шипели на рельсах Транссибирской магистрали заиндевелые паровозы, беспомощные пробиться сквозь толпы разноцветных шинелей, полушубков, воротников, сквозь завалы кованых военных повозок и орудийных лафетов. Там деловито расстреливались десятки и сотни людей, чья вина за неимением времени не доказывалась, пускались под откос эшелоны, горели склады хлеба, переговоры велись на языке пушек и пулемётов. То есть шла обычная для России девятнадцатого года жизнь. А здесь – тихие снега, луна, волки.

Черепахин слушал волчий вой, неторопливо подкладывал в горящую печку поленья и не собирался отвечать на бесконечные вопросы Улаханова, приходившего в юрту каждый вечер проведать своих гостей и передать услышанные за день новости. Раньше, чем постучаться в дверь, он колотил снаружи кулаком в стенку – условный сигнал, чтобы случаем не пальнул в него кто из Черепахиных, – потом отрывал примерзшую дверь, откидывал рыжий домотканый полог и с неизменной улыбочкой здоровался по-бурятски:

– Сэмбайнэ! – Тут же добавляя по-русски твердое «Здравствуйте», проходил к столу, снимал шубу, крепко, по-хозяйски, садился на грубую лавку, справлялся о здоровье Анны Георгиевны, которая обычно, заслышав его стук, заворачивалась покрепче в доху и ложилась на застеленный овчинами лежак лицом к стенке, сказываясь больной, и доставал свою кованую трубочку.

– Опять ничего про ваших не слышно, – говорил он молча глядевшему на него Черепахину. – Ничего не слышно. Нету их в уезде, нету.

После этого Черепахин садился к печке, и в юрте устанавливалась тяжёлая тишина. Тускло подмигивала висящая на прокопчённой стене лампа без стекла, шатая по стенкам смутные тени, потрескивали в печке дрова, воняла трубка.

– Что делать, что делать, Андрей Григорьевич? Коней забрали, овец покололи, хлеб увезли, работать некому. И пожаловаться некому…

Черепахин молчал. Не он ли втолковывал этому богдыхану, что надо все отдать для борьбы с большевистской заразой? Теперь чешись!

– Ничего не могу понять, – сокрушался Улаханов, покусывая мундштук. – Вот скажите мне вы, человек, разбирающийся в политике, какая власть будет? Колчак – ворона мертвая, всерьёз его никто не принимает. В Иркутске власть уже практически захватил этот Политцентр, сам геперал Сычов ведет с ним переговоры. А остальная губерния поддерживает Центросовет, то есть большевистскую советскую власть. Кто одержит верх, скажите мне!

– А ты хотел бы, чтобы кто?

– Чего я хочу, того не будет, Андрей Григорьевич. Тут из двух зол поменьше бы.

– Поживём – увидим, – буркнул Черепахин. Существенной разницы между Политцентром, меньшевистско-эсеровской организацией, возглавившей мятеж против Колчака, и большевистским Центросоветом он не видел, хотя знал, что это два почти враждебных лагеря. Он считал, что нахрапистые большевики, как и два года назад, сомнут слюнявых демократов, как только законная власть Верховного правителя будет свергнута. В руках большевиков сила – армия, партизаны, а у тех только обветшалые лозунги об Учредительном собрании. Одна надежда: восточпый фронт. Большевикам дальше Иркутска идти некуда. С запада двигается ещё могущественная армия Колчака, с востока ударит Семенов – и бунту конец! Тогда снова здесь, в глубине тыла, понадобятся надежные, решительные люди.

– Поживем – увидим, – повторил он, догадавшись, что Улаханов стоит перед трудным выбором – к кому примкнуть, кого поддерживать? – ведь он и при Советах будет жить припеваючи, задабривая и обманывая их, как и раньше.

– Это так, – согласился Улаханов, – время своё сделает. Только мы-то с вами не вечны. Где вы собираетесь жить, Андрей Григорьевич? – разом меняя тон, спросил он. – У меня вам долго оставаться нельзя. Ревком прознает, расстреляют меня. А у меня дети, хозяйство… Поверьте, мне ничего для вас не жалко. Только боюсь…

– Гонишь, значит? – скорей утвердительно, чем вопросительно произнёс Черепахин, медленно повернув к хозяину злое лицо. – А каяться не будешь?

– Зачем – гонишь? Будь другое время, так живите хоть целый год. А сейчас – не знаю, ничего не знаю. – Улаханов поднялся, накинул шубу. – Вы говорили, без денег вы. Вот деньги, пятьсот рублей, – он вынул из кармана аккуратно перевязанную лежалую пачку кредиток. – Вы не обижайтесь, только бережёного бог бережёт. Помочь я вам всегда с дорогой душой, а рисковать не могу. Ваше дело военное, а я… До свиданья, господа. Всего вам доброго.

Не дождавшись благодарности, он мягко прошёл через юрту и тихо прикрыл за собой дверь.

Черепахин так и остался сидеть, закусив губу и смежив тусклые глаза.

– Сволочь! – наконец выдавил он. – Откупился, тварь вонючая!

Анна Георгиевна порывисто вскочила с лежанки, поправила на узких плечах доху, прошлась в собачьих чулках по грязному полу, остановилась спиной к мужу; бледная, исхудавшая, с прилипшей к щеке косой прядью волос.

– Ну и куда мы теперь? – спросила раздражённо.

– Чёрт его знает, – равнодушно сказал Черепахин.

– Ка-кое же ты нич-то-жество! – сквозь зубы произнесла она.

Черепахин не ответил, только сплюнул с губы прилипшую крошку табака. Ему уже приелись её бесконечные скандалы, несдержанные и грязные, как будто её никогда не учили другому обращению. Став нищей и бездомной, она сразу потеряла былую величественность и опустилась, превратившись в обыкновенную бабу, злую и распущённую. Странно, что он не мог справиться с ней такой, не мог поставить на место или вышвырнуть к чёрту на этот волчий мороз. Ни любви, ни ревности, ни надежд на её приданое у него уже не было, но он терпел её, потому что знал: достаточно остаться одному – и он растеряется, перестанет сопротивляться. Она была теперь для него дрожжами, на которых всходила и ненависть и воля к жизни.

– Какая я дура, что не ушла тогда с Силиным. Он хоть не такой мякиш, как ты! – уже кричала Анна Георгиевна.

– Ну и надо было уйти, – сказал Черепахин.

– Не твое дело! Я могу и сейчас уйти!

«Нет, хрен-то, – возразил про себя Черепахин. – Теперь и ты без меня никуда! Связаны веревочкой покрепче всякой любви! За свои миллионы ты зубами будешь глотки рвать! Одна у нас дорожка».

Анна Георгиевна тоже знала, что она не уйдёт от него до тех пор, пока не выяснится все с Машариным и они не прибьются к одному берегу.

О том, что Машарин командует отрядом красных, Черепахииы узнали сразу же, но его предательству не поверили: нечего ему было искать у красных, всё, что может потребоваться человеку, – богатство, слава, влияние, связи, – все было по эту сторону черты.