Василий Соколов - Крушение

— Ведь что получается, — заводится дед. — Бросают дома, квартеры со всеми удобствами… А, скажу вам, была бы громадная подмога, — Степан, слушая, поминутно косит глаза на молодайку, и, узрив это без труда, дед теребит его за рукав: — Да ты слухай… Подмога, говорю, была бы громадная. Палить бы из каждого окна, с каждого этажа. Немец бы не выдержал этой всеобщей напасти. А мы вот со сношенькой, как заслышали за сто верст — немец близится, зачали оборону строить, то есть редут… Приходил какой–то милиционер, видно, в военных диспозициях не смыслит. «Ты что, дед, панику наво дишь? Вас никто не заставляет разные редуты строить». — «Приятно извиняюсь, — говорю. — «Никто не заставляет!» И ты, представитель власти и обчественного порядка, выкинь из башки: заставляет…» Вроде бы встарь, когда мы на барщину ходили. Там заставляли изпод палки и работать, и ходить в церковь богу поклоны отвешивать, а попу пятаки совать… Веришь, служивый, да ты слухай, чего ты глаза прочь воротишь?.. Веришь, жениться силком заставляли.

— Жениться не по любви? Да я бы уперся — силком не взяли, — завозражал Бусыгин. Ненароком взглянул на молодайку: та лукаво покачивала головой.

А дед Силантий тянул свое:

— Э-э, не хорохорься. Ты вот лучше скажи: почему так на земле устроено — обязательно человеку страдания чинить? Нет бы жизнь утеплять, счастье дарить, так одни страдания, норовят под самый корень!.. — роптал дед Силантий. — И власти хороши!.. Иной вчерась за плугом ходил, а нынче задерет нос, идет, земли под собой не чует… Для него закон не писан… — продолжал Силантий. — Для отдельных личностей нет запретной зоны… Ходил я на прием в райисполком. Там один такой шустрый… пробовал ярлык наклеить…

— Какой ярлык? — страшно удивился Бусыгин.

Юлдуз знала, что дед Силантий затеет сейчас разговор о своем сыне, — один из бесконечно многих и тяжелых и для нее, — она прикусила губы, готовая разрыдаться, потом сжала руками виски и тихо вышла.

Следом за ней Гришатка, шмыгая нбсом, поплелся в сенцы. Он привязался к тете Юлдуз, узнав за недолгое время все ее печали и радости.

— Зачем вы?.. Лучше бы молчали, не травили ей душу, — пожалел Бусыгин.

— Э-э, служивый, доколь можно молчать? — взъерошился дед Силантий. — Да я никогда не молчал, а теперь и подавно не боюсь. Да и кого бояться?

— А по какой причине на вас тень падает? — спросил Бусыгин, для которого жалобы старика тоже были в тягость, и слушал он потому лишь, что нельзя было не слушать, — ради вежливости.

А дед Силантий сокрушался:

— Нет, в нашей семье во все времена никто супротив Советской власти не шел. А тут, вроде бы сын сбежал с поля боя и, стало быть, предатель… Не-е, я своего сына знаю и готов пойти за него в пламя, сгореть, чем наложить на себя такое клеймо, — стуча себя кулаком в грудь, говорил Силантий. — Сын–то у меня уже в годах, тоже армеец, шпалу носит… Партейный… А я, как сейчас, вижу его: вот идет он в подшитых овчиной валенках… Полая вода… Придет из школы. А школа–семилетка была за восемь верст, и каждый день туда и обратно, шестнадцать верст, значит, пехом. И в валенках. Весною, когда полая вода стронулась, лога затопило. Простудился он, в огне лежал, еле отходили… Благо фельдшер настой из трав дал… Вот как в люди он выбивался… Ну, а потом в город подался, где–то в рике служил, потом в армию взяли. Тут служебная карьера у него шибче пошла. Бывало, приедет, и не узнаю своего сына — весь в пуговицах золотых и форменная одежда на нем ладно сидит. Да только для меня и бабки, то есть для жены моей, оставался он Сенькой. В валенках, в шапке с протертым и облезлым заячьим мехом… И конопатый — ровно скорлупою от грачиных яиц облеплено лицо. В самый канун войны приезжал навестить. Тогда мы вон в том доме жили, — указал рукой на развалины Силантий, — квартера у нас была просторная, и водопровод, и душевая, — сожалеючи похвалился Силантий. — И вот, стало быть, заявился. Стройный да видный. В ремнях весь. И с молодой женой Юлдуз, потому как свадьбу приехал справлять, — Повременив, Силантий насупился и, комкая слова, трудно вымолвил: — Уехал он в гарнизон служить, в Белосток, кажись, и с тех пор от него ни–слуху ни духу. Как в воду канул.

— Искали? — спросил Бусыгин.

Дед Силантий при этих словах нервно передернул плечами, и еще сильнее потемнело его лицо, будто подернутое пеплом.

— Стучался во все двери, — простонал он с недовольством. — О нем–то не давали справки, пока в Москву я не подал прошения, в Наркомат обороны, и там объявили, что пропал без вести, вроде бы в плену… На месте ни хрена не добился!..

Дед Силантий замолк, так как где–то близко три взрыва ухнули кряду, каменную кладку встряхнуло и с потолка на стол посыпался песок. Старик помахал головой, глядя кверху:

— Надо бы щели в потолочинах заткнуть, а то теперь будет трясти. Весь песок ссыпется.

— Ну и как же, папаша, обиду затаил на Советскую власть? — спросил Бусыгин, глядя в упор.

Силантий медленно поднял на него глаза:

— Советская власть не виноватая. Знамо, товарищ Ленин завещал справедливость… Разберутся.

— Веришь?

— Верю, — убежденно ответил Силантий. — Я сижу и вижу Сеньку своего… В стоптанных валенках, в треухе заячьем и весь конопатый — скорлупа грачиная… «Какой же ты, Сенька, — думаю, — предатель, коль нашенский, вышел из трудового народа?». Нет, это временная ошибка. Придет пора, и объявится…

Силантий отмахнулся, точно отстранил от себя чтото тяжелое.

— Заговорил ты, дед Силантий. А мне пора, бравое воинство ждет, — вставая, сказал Бусыгин.

Проводить его до забора собралась Юлдуз. Дед этому не перечил, только сказал, чтобы не задерживалась ни часу, так как раствор цемента нужно подносить. Вышли они и десяти шагов не ступили, как очутились возле земного лаза. Вблизи стоял пирамидальный тополь, повитый снизу хмелем, сережки хмеля поспели и даже на легком ветру позванивали.

Вздохнул Бусыгин и сказал:

— Давай вылезем и пройдемся. Тих–ха–а кругом!..

Та вылупила на него глаза:

— Что значит — давай? Мне это не годится!

— Извиняюсь, пожалуйста.

— Не такое мне нужно прощение. Упади в ноги. Да не бойся. Парень даже слез не должен стесняться перед женщиной!

«Ну и норов! Везет же мне! — горько подумал Бусыгин. — Та, Лариса, в морге работала да эти самые крендели ногами выделывала… А эта ложиться в поклоне понуждает», — но покорно согласился.

— Теперь за мной! — сказала она и завела его во двор. — Что хочешь от меня? — спросила враз, играя огромными своими глазами.

Бусыгин растерялся, залепетал оробело:

— Ничего… То есть, извиняюсь, на вас боязно смотреть.

— Чего-о? — протянула Юлдуз. — Разве я страх на мужской пол навожу? Ха–ха!.. Приложись к руке.