Игорь Николаев - Линия фронта

— Ужели? — невинно удивился Наумов.

— У меня они ни девки, ни бабы, ни вдовы… Покрой землю водорослями!

Евгений не сразу понял, что морячок говорит о маскировке.

И над речкой, и над горячей, усохшей землей полыхало солнце. В прозрачном небе завыл самолет.

— «Мессер». Второй день беженцев пугает…

— А чё их пугать-то? — спросил Янкин.

— Делать нечего, — ответил моряк. — Войска прошли, да и села уж нет. Отчалили… Так, остатки плывут. Прохожие…

— А вы что ж не уходите? — спросил Евгений.

— Не приказано! Я с корабля последний…

Саперы еще попили, набрали воды в баклаги и тронулись дальше. Возле села они увидели горящие стога соломы; черный, копотный дым пластался над садами и огородами.

Откуда-то с боковой дороги, с западной стороны, вливались в село разрозненные молчаливые группки людей. Они тянулись по пустынным, дышащим гарью улицам, волокли детей и скот, разбредались у колодцев, ненадолго присаживались и вновь вымученно плелись через село. При виде этой унылой картины саперы тоже примолкли.

Во дворах не было никого. Лишь откуда-то шмыгнула в подворотню очумелая кошка. На одной завалинке сидел дряхлый и глухой старец. На вопрос Буряка — где ближе и реке — он ответил: «Ушло село… С председателем…»

От усталости и жары Евгений едва волок одеревеневшие ноги, на глаза все лезли пустые и беззвучные дворы, раскрытые ворота и расшвырянная в спешке утварь. «Зачем оставили плацдарм? Вот оно как…»

Переправы в селе не оказалось.

Немецкий истребитель вырвался откуда-то из клубов дыма, хлестнул из пулеметов, и люди кинулись по спуску к реке.

— Ложись! — крикнул Евгений.

Команду приняли одни саперы, остальные неслись по дороге. Дети, женщины, калеки… «Мессершмитт», как оса, жикнул над головами, перемахнул речку и развернулся. Толпа безудержно валила по спуску.

— Немцы!

Обезумевшие люди бросались в воду. Скатывали в реку тарные бочки. Слепой старик спустил на воду кадку и на ощупь посадил в нее годовалого малыша. Несмышленыш пищал и цеплялся за старика, наконец слепой оторвал его от себя и отпихнул бочку. Из-под берега сыпались в воду беженцы…

Когда саперы вышли к реке, у берега бродил лишь согбенный слепец. Растопыренными руками шарил он у воды. На отмели валялся детский ботинок.

Под Кишиневом полк срочно посадили в теплушки, через сутки выгрузили в Первомайске и ночным броском подняли еще северней. Это уже была Правобережная Украина.

В теплушке Евгений отсыпался за все прошлые ночи и мало что видел. Запомнился ему только темный полустанок, забитый эшелонами с войсками и оборудованием эвакуируемых на восток предприятий. Станки, моторы, ящики — все лежало на открытых платформах. На одном ящике сидела женщина в застегнутом наглухо пальтишке, платке и противогазе через плечо.

— Эгей, сторож в юбке! Айда греться! — зазывали ее служивые. Она шутливо грозила берданкой; было видно, что женщина рада человеческому голосу.

— Чайком напоим! — обещали бойцы.

— Дома напьюсь.

— Где твой дом?..

Женщина что-то ответила, но зацокали буфера, и эшелон поплыл вдоль путей. Евгений еще с минуту выглядывал в темный проем двери, перед глазами мелькали, ускоряя бег, площадки со станками, теплушки, изредка — пассажирские вагоны.

Двойственное чувство охватило Евгения с того дня, как полк вместе со всей дивизией сосредоточился в резерве. Евгений радовался возвращению в часть: среди множества людей он ощутил прилив сил и уверенность в себе; он не только отдыхал от надоедливой трескотни пулеметов и горького запаха взрывов — в минуту отдыха, а чаще во сне Евгений мысленно переносился домой; ему чудилось, что там все по-прежнему, он видел дом таким, каким оставил до войны. Эти видения порой перерастали в совершенно физические ощущения, и тогда в памяти сглаживались даже его нелады с отчимом, перед ним вставали прохладная комната и мать со стаканом молока. Думал он и о Мусе; отношения с ней казались Евгению окончательно запутанными. Кем они друг другу приходятся? В такие минуты его охватывало беспокойное волнение, граничащее с раздражительностью, и тогда, чтоб не сорваться, он старался не замечать мелких промахов подчиненных, брался за топор или лопату…

Без работы саперы никогда не сидели — хоть в наступлении, хоть в обороне, хоть в резерве, — но случались и просветы. Как-то среди дня Буряка вызвали в штаб и вручили долгожданную медаль. Вернувшись, сияющий сержант взялся было за какое-то дело, но к нему подсыпался Наумов:

— Когда говорил — дырку проткни!

— Проткнул!

— То-то… — басил Наумов, оглядываясь на товарищей. И покуда те поздравляли отделенного, старый сапер протянул ему пучок крупных мостовых гвоздей. — Приколачивай.

Евгений с удовольствием наблюдал бесхитростное веселье, тем более что он и сам уважал Буряка за душевную простоту и настоящую, не показную храбрость. Евгений радостно обнял своего бывшего курсанта, который от волнения плел что-то бессвязное и обещал друзьям чуть не пир горой, хотя все понимали, что нынче не до празднеств. Понимал это и сам Евгений, но тут подлил масла в огонь все тот же Наумов:

— Зажилишь, сержант!

— Да я хоть сейчас… За мной не пропадет.

Тут-то у Евгения и зародилась идея. Желая выручить верного товарища и зная, что в хозяйстве безгрешного Бойко не разживешься, он отправился к знакомому разведчику.

Рыжий Кузьмин одиноко скучал в щели под брезентовым покрытием и ждал обеда. Евгения он встретил радостно:

— Алаверды, господь с тобою, снимай ремень, садись со мною. Ха-ха… не было ни души, да вдруг сапер…

Кузьмин был веселым человеком, не зря его звали просто Кузьмой. Евгений вежливо выждал, пока тот отсмеется, и только после этого приступил к делу:

— Я к тебе срочно.

— Тревога? В ружье? Вперед?

— Нет. Личное.

— А… ну, садись. Обедал?

По команде разведчика повар принес два котелка с борщом. Ложка у Евгения была с собой, и оба взялись подкрепляться. Евгений, помявшись, выложил просьбу напрямик:

— Нужна водка.

— Ов-ва…

— Пол-литра.

— Алаверды, господь с тобою… Бабенка завелась?

— Да нет.

Под брезентом было душно. И все же с приходом гостя Кузьма застегнул гимнастерку. Целлулоидный подворотничок немилосердно давил шею, однако хозяин не обращал на это внимания.

— Вре-ешь! — хохотнул он.

Евгений покраснел. Он смутился оттого, что ему припомнилась встреченная им вчера в разведроте Анечка, белесая сорвиголова, отчаянная лазутчица, не раз ходившая с ребятами в поиск. Анечка эта, играя ямочками на щеках, совершенно открыто и преднамеренно толкнула плечом Евгения да еще и рассмеялась в глаза, когда тот от неожиданности едва не упал. А споткнулся он по той причине, что признал в Анечке давнишнюю киевскую знакомую, жилицу архиерейского дома; она была чуть старше Евгения, и относился он к ней в то время с полным безразличием. А вот теперь…