Игорь Николаев - Линия фронта

— Вот ты, Янкин, поаккуратней бы… — вполголоса басил сержант Наумов. Янкин, не сбавляя шага, допивал из фляги и слушал одним ухом; остальные, казалось, вовсе ничего не слышали. Шедший в голове Евгений думал о чем-то своем, но отметил задиристую нотку в голосе Наумова, когда тот добавил: — Пьешь, как лошадь.

Евгений насторожился: неужели у Янкина остался шнапс и он скрыл это?

— Ну и пью… — беспечно отозвался Янкин.

Евгений сделал шаг в сторону, пропуская всех мимо себя, однако лиц не было видно. Не заметь он, как упала из алюминиевого горлышка, скатилась по губам и бороде Янкина прозрачная капля, так и не понял бы розыгрыша.

— Видишь, — не унимался Наумов, — и товарищ капитан не одобряет.

В душе Евгений был рад, что Наумов опять среди них, старый боевой товарищ, такой основательный в житейских делах, а когда надо — балагур и задира; он и дружил все с тем же Янкиным, как и прежде. Евгений слушал болтовню Наумова, а сам с дотошностью перебирал в мыслях детали предстоящей диверсии. Он знал, сколько в его распоряжении толовых шашек, капсюлей и бикфордова шнура, держал в голове возможные варианты минирования и распределял, кто и что будет выполнять. При этом не забывал, что все наметки могли полететь к черту, если обстоятельства потребуют иного решения, как это нередко случалось на войне…

Стало прохладней. В еловом урочище ворковала горлинка, под ногами расстилались то ягодники, то мох. У родника саперы налили фляги, напились, и все это торопливо, будто за ними кто гнался. Евгений понаблюдал, как играл с флягой молодой солдат Пинчук, вспомнил, как тот заложил за хлястик Янкину бумажку, и прыснул. Саперы удивленно посмотрели на него.

— Я ничего… — сказал Евгений. — Строиться!

Духота спала, однако после того как Евгений напился, по всему телу у него выступила испарина. Пришлось расстегнуть воротник. Он видел, что люди устали, но шагали размашисто, в их походке и по-солдатски скупых, едва приметных жестах, в напряженных фигурах и редких словах сквозила сосредоточенность. Разговоры уже не клеились, все шли молча, но и в самой этой неразговорчивости было что-то необычное; саперы стремились к важной для них цели, думали об этом и никакие пустяки уже не отвлекали их.

Поздним вечером группа приблизилась к полотну железной дороги и засела в густых зарослях. Под ногами хрустел хворост, Евгений досадливо морщился. Сориентировавшись, он послал разведку, и вскоре подтвердилось, что по насыпи курсировали немецкие патрули. Евгений произвел боевой расчет; он решил разнести бетонную трубу в насыпи и одновременно порвать на примыкающем участке рельсы.

Саперы вязали заряды в сотне шагов от полотна. В тиши процокала на стыке дрезина, помелькал меж стволов прожектор.

— В недавнее время был тыл… — вполголоса заговорил обычно молчаливый Янкин. На него шикнули, он обиделся: — А чё? Правда.

На перегоне прогрохотал поезд, четко отстукал колесами и долго не затихал. Голоса саперов терялись, хотя разобрать слова все же удавалось.

— Любил и я ездить, — объяснил Янкин. — Как дымком понесет, так и в душе цок-цок…

— Ты на гармошке часом не любитель? — задорил его Наумов.

— На патефоне. А чё? Бывало… — заговорил Янкин и вдруг примолк, Евгений припомнил давнишний рассказ Янкина о танцульках, с женой на пару, под патефон и понял нынешние сомнения изувеченного солдата…

Некоторое время саперы работали молча, потом Наумов, обжимая запальные трубки, опять начал:

— Недуманно-негаданно… — Он неопределенно улыбнулся и неожиданно для всех стал вспоминать, как учился после Днепрогэса, как попал в киномеханики и ездил с передвижкой, как работал на тракторе, осел в колхозе, взял жену, построил дом; но вот его места под немцем, сгорел дом, и где жена — неведомо…

Евгений по старой привычке не вмешивался в разговор. Не хотелось думать и о предстоящем задании, которое почему-то казалось уже как бы выполненным и лишь отзывалось неспокойным звоном в висках. Этот звон тревожил и, как ни странно, снимал напряжение, давал разрядку нервам.

Время перевалило за полночь, пора было выступать, и Евгений дал команду. Первой тронулась штурмовая группа, ее задача — снять патрульных. Евгений с подрывниками переждал и тоже двинулся к насыпи. Через несколько минут на полотне бахнуло: убрать охрану бесшумно не удалось.

Саперы принялись спешно минировать. Заряды на рельсах заложили быстро, но в трубе вышла заминка, заготовленные в лесу козелки для крепления заряда плохо подгонялись к бетонному своду. Евгений торопил Наумова, отсчитывал на часах секунды и наблюдал, как разливался в небе отсвет. Над насыпью зарозовело, со стороны леса наплывала малиновая тучка… Наконец из дыры показались ноги Наумова, и уже по тому, как уверенно пятился сержант, Евгений понял, что все кончено; он резко махнул рукой и тут же увидел возле присевших на насыпи саперов струйку дыма.

— Отходи-и! — скомандовал он.

Он слышал, как шипел бикфордов шнур, и одновременно поймал цокот дрезины. Немцы с дрезины открыли беспорядочную пальбу, а навстречу уже пыхтел паровоз с составом.

Предотвратить катастрофу было немыслимо, дрезина и состав быстро сближались. Евгений услышал Наумова и потрусил на голос. Что-то тяжелое давило его, воздух будто сжимался, за спиной пыхнул огонь, раздался гром. На насыпи заскрежетало железо. Громадная тяжесть ударила по земле, и над лесом покатилось густое эхо.

В километре от железной дороги саперы наткнулись на партизанский стан. Когда Евгения привели в штаб, он глазам не поверил: на пеньке сидел Бойко.

— Здравствуй, — сказал Бойко и, встав, протянул здоровую руку. Евгений обнял его. И будто не стояли между ними годы, будто вчера шагали они вместе по дорогам сорок первого, дышали пылью и гарью…

Евгений видел, как подрагивали губы у сдержанного, не склонного к сантиментам Бойко. Они присели под деревом. Было утро, красноватое солнце еще путалось в гущине, но по всей поляне и на стволах сосен уже лежал теплый отблеск. Бойко поелозил ладонью возле себя, набрал сухих иголок, растер, и от этого в безветрии сгустился смоляной дух; Евгений сидел молча, не шевелясь, ему не верилось, что он на фронте, что лес этот фронтовой и поблизости — на перерезанной линии — беснуются немцы.

— Твоя работа? — спросил Бойко.

— Моя.

Евгений сбивчиво, с пятого на десятое, рассказал о себе, хотя его не покидало ощущение, что Бойко не слушал его; во всяком случае, вид у Бойко был отрешенный. Да, война наложила на него свою печать, лицо стало сухое, покрылось морщинами, которых в прежние годы Евгений не примечал. «Но что же еще изменилось в нем?» — подумал он и спросил:

— Нашлась жена?

— Как я тебе рад… Устал…