Фатех Ниязи - Не говори, что лес пустой...

Когда Иоганн ушел, Тарасевич что-то шепнул Михайлову, и Михайлов, соглашаясь, кивнул.

— Сафоев, — сказал Тарасевич Давляту, — среди пленных изменников есть несколько человек из Средней Азии. Один сказал, что из Таджикистана. Побеседуй с ними, выясни, какими путями попали в фашистские прислужники.

Давлят несколько растерялся, лицо его вдруг вспыхнуло, он пробормотал: «Хорошо, ладно» — и зябко поежился.

— С тобой пойдет товарищ Сергиенко, — прибавил Тарасевич, движением подбородка показав на приземистого человека в гимнастерке без знаков различия.

Давлят и Сергиенко ушли. Михайлов и Тарасевич проводили их задумчивым взглядом.

— Растревожился чего-то парень, — сказал Михайлов про Давлята.

— Да-а, огорчился, — сказал Тарасевич.

…По узенькой тропинке вдоль неглубокой извилистой балки Давлят и Иван Сергиенко вышли на небольшую укромную лужайку и сели на замшелые пни под раскидистой кроной старого дуба. Вскоре по приказу Сергиенко сюда привели смуглого, заросшего черной щетиной мужчину. Конвоир отошел в сторонку, уселся на траве, держа автомат на коленях и не сводя с пленного настороженного взора.

— Садитесь, — сказал Сергиенко пленному, показав на пенек напротив.

Пленный был нестарым, рослым, плечистым, но из-за того, что горбился и дрожал, поминутно кашлял или шмыгал носом, и из-за позеленевшего от страха лица, черной щетины и опухших, слезящихся глаз казался много старше своих лет. Во всем его облике сквозило что-то жалкое, убогое. Обутый в драные сапоги, в порванном и настолько перемазанном затвердевшей болотной жижей, что не разобрать, какого цвета, обмундировании, он торопливо опустился на пенек и сложил руки на животе. Сперва он сидел, не поднимая головы, потом украдкой взглянул на Сергиенко и Давлята. На лбу его собрались морщины.

— Из каких мест Таджикистана? — спросил Давлят. Пленный вытаращил глаза и разом вспотел. Язык перестал повиноваться ему, он с трудом выдавил:

— К-к-к-кто вы?

— Я тоже из Таджикистана, — ответил Давлят, и пленный сперва поморгал, затем громко всхлипнул и, глотая слезы, размазывая их по лицу грязной, закоростевшей рукой, сбивчиво заговорил:

— Родом я из ошских таджиков. Работал на Вахшском хлопкозаводе приемщиком, попутала жадность, будь она проклята, из-за нее посадили на семь лет. Неправильно принимал хлопок, нарушал… Но я, поверьте, зла не держал, упаси бог! Когда началась война, я сам подал заявление, просил, если поверят, послать на фронт, чтобы кровью смыть вину. Я был под Сталинградом, воевал целый месяц. Не сам сдался в плен, меня взяли. Я был ранен в ногу, сильно ранен, без сознания был, не знаю, как в лагере выжил. Нас заставляли работать. Нога еще болела, а они гнали на тяжелую работу. Там был еще один пленный, тоже таджик, его звали Шо-Карим…

— Как? Шо-Карим? — перебил Давлят. Сердце его гулко и остро забилось.

— Шо-Карим, — шмыгнул носом пленный.

— Откуда он?

— Тоже из Таджикистана.

— Мест, из каких мест?! Ну, района, кишлака?..

— Говорил — из Кухистана…

«Кухистан — значит с горных мест, но сколько, черт побери, этих мест! Вся ж республика горная», — промелькнуло в голове у Давлята, и он нетерпеливо спросил:

— Фамилию хоть знаете?

Пленный издал какой-то горловой звук — то ли всхлипнул, то ли икнул — и, наморщив лоб, виновато сказал, что забыл, вылетело из головы, но сейчас, сейчас, заторопился он, одну минутку, сейчас вспомнит и скажет. Глаза его лихорадочно заблестели, колени и руки тряслись.

— Ладно, рассказывайте дальше. Вспомните — скажете.

— Да, да, я скажу, обязательно вспомню… В лагере я работал не разгибая спины, таскал камни и рубил деревья, рыл ямы, и все быстро, бегом, и думал — умру, молил аллаха, чтобы взял поскорее. В аду, думал, лучше… Не мог больше, поверьте, не мог! — вскрикнул пленный.

Хлюпая и сморкаясь, он рассказал, как однажды привели к офицеру, который был в мундире времен русского царя, и как этот офицер и еще какие-то мусульмане предложили записаться в Туркестанский легион, как агитировали, сытно накормили и как Шо-Карим, записавшись, советовал последовать его примеру, и с чего началась служба в легионе, где и что делали, выполняя задания немцев, пока не докатились до этого черного дня, разгневав, как видно, всевышнего…

— А что с Шо-Каримом? — перебил Давлят.

— Он тоже получил свое.

— То есть?

— Партизаны убили.

— Когда? Где?

— В первый день. Он на мину наступил, в куски разорвало… — Пленный вдруг покачнулся, наклонился вперед. — Я вспомнил фамилию! Шо-Карим Шо-Рахимов. Пронырой был, прости господи, любил кейфовать, задирал нос. Говорил, что раньше работал финагентом…

— Хватит! — прервал Давлят, белый, как мел.

Иван Сергиенко посмотрел на него удивленно, пленный — с испугом. Давлят махнул рукой конвоиру: «Уведите!» — и отвернулся от пленного.

— Дело такое… понимаете… — начал он, пытаясь объяснить Сергиенко, когда пленный отошел, но лицо пронзила судорога, и он стиснул ладонями виски.

Давлят привык ненавидеть Шо-Карима как человека, отнявшего у него мать. Но теперь всколыхнулась не просто старая обида. Теперь жгла мысль о позоре, который пал из-за этого человека на весь род и лег тенью, не мог не лечь — так казалось Давляту — и на него самого, и на светлую память отца. Он не знал всех обстоятельств жизни Шо-Карима, но подумал, что его конец в общем-то закономерен, ибо злоба и жадность, страсть к накопительству, умение корысти ради ловчить и изворачиваться, то есть все то, что Давляту было противно в Шо-Кариме, предопределило путь, на который Шо-Карим скатился. Черную душу мылом не отмыть, а маленькая подлость, оставаясь безнаказанной, рождает большую.

Давлят был прав. Именно та кривая дорожка, которую Шо-Карим сам избрал для себя, привела его к такому бесславному, позорному концу.

Ударившись в бега и исколесив всю республику, но нигде не найдя приюта, Шо-Карим решил еще раз попытать счастья в Сталинабаде. Однако в первый же вечер его задержал военный патруль, доставил в комендатуру, где быстро установили, что он является дезертиром. Дело было передано в военный трибунал. Шо-Карима судили, приговорили по законам сурового времени к суровому наказанию, но, учитывая его признания и раскаяние, заменили отправкой на передовую, в штрафной батальон. Шо-Карим и здесь остался верен себе. Радуясь, что смягчил судей, и дрожа за свою жизнь, он пробыл в окопах всего лишь три-четыре часа и, едва немцы прорвали линию нашей обороны, бросил винтовку и задрал руки. Это произошло ранним летом 1942 года в излучине Дона.

Немцы отправили его в лагерь военнопленных, и на первых порах он изведал и голод, и побои, и каторжный труд, однако помышлял не о побеге, как многие другие, а о том, чтобы изменить свою участь любой ценой, и поэтому изменникам родины — власовцам и ловцам душ из так называемого Туркестанского легиона — не пришлось тратить усилия, чтобы завербовать его. Ему по душе пришлись те преимущества, которые он получил, — возможность жрать и пить, тянуть то, что плохо лежит в хатах, чувствовать свою власть над жизнью и смертью людей, в жилах которых стыла кровь при одной мысли о карателях, — и он стал ревностным лакеем фашистов. Его усердие заметили, повысили в чине, сделали унтер-офицером… Кто знает, до каких низменных глубин он докатился бы, — подлость не знает границ, — если бы не разнесла его в клочья партизанская мина.