Фатех Ниязи - Не говори, что лес пустой...

После Курской битвы побывал в Центральном штабе и Тарасевич. Ему присвоили звание полковника. Он вернулся словно бы помолодевший, еще более подтянутый и деятельный. На его гимнастерке сиял новенький орден Ленина. Собрав командиров и политработников бригады, он поставил перед ними боевую задачу в свете полученных указаний, а потом стал делиться своими впечатлениями о Москве, и Давлят, слушая его, тайно вздыхал. «Эх, мне бы побывать там хоть бы денек», — думал он.

— Кстати, — обратился к нему Тарасевич, — я отправил письмо Мочаловым. Написал, что видел тебя, жив-здоров, боевые задания выполняешь, как всегда, на «отлично». Но адреса, как понимаешь, не дал. Написал: «Москва, проездом».

Пока Тарасевич не произнес этой последней фразы, Давлят смотрел на него во все глаза, словно спрашивая: «Мочаловым? Максиму Макаровичу? Как же так?» Но когда услышал про обратный адрес, опустил глаза и подумал: «Надо будет потом спросить, написал ли про Наталью и Султана».

Тарасевич между тем, снова обращаясь ко всем присутствующим, весело сказал, что не хотел говорить до срока, но ладно уж, откроет секрет, тем более что завтра же утром они намерены с Михайловым вручить ордена и медали, которыми награждена большая группа бойцов и командиров бригады. Он взял из полевой сумки Указ Президиума Верховного Совета СССР, и все сгрудились над списком, с радостными восклицаниями находя себя, своих товарищей и бойцов. Михайлов, как и Тарасевич, награждался орденом Ленина, Давлят — орденом Отечественной войны первой степени. Среди награжденных орденами Боевого Красного Знамени Давлят с удовольствием увидел Гуреевича, Махмуда Самеева, Клима Пархоменко, а медалью «За боевые заслуги» — Юзефа Колчинского.

В этот день он так и не спросил Тарасевича, написал ли тот Мочаловым про Наталью и Султана. Радостно возбужденный, он поспешил к себе в отряд, чтобы обрадовать товарищей, и сердце, увы, не подсказало ему новой беды, которая уже стряслась и о которой он услышал, едва лишь въехал на лошади в лагерь.

К нему сразу метнулся Тарас, сам только что соскочивший с взмыленного коня, и, бледный, трясущийся, с ужасом в расширенных глазах, прокричал, что Августину и Султана забрали жандармы.

— Где? Когда?

— Там, в Озерице… — задыхаясь, размахивал руками Тарас. — Ворвались, взяли… Я — в окно, на коня, сюда. Гнались за мной…

Давлят круто повернул коня и пустил его в галоп. Ветер сорвал с него фуражку, хлестали по лицу, как прутьями, низкие ветки деревьев, но он не чувствовал боли и гнал, гнал, гнал своего вороного, и билась в голове одна только мысль — успеть, успеть!.. За ним с той же мыслью скакали Махмуд и Клим, Тарас и еще двое бойцов.

Они вынеслись на прогалину, снова запетляли меж деревьев, уже в темноте пересекли широкую просеку, помчались по вырубкам к той тропе, что вела прямиком в село, — и тут, у самого моста, напоролись на засаду. Сперва грохнул в лицо залп, а потом выскочили из-за кустов с двух сторон люди, бросились, заорав по-немецки и по-русски: «Стой! Стой!», стали хватать за поводья, повисли на руках и ногах, пытаясь стянуть с седла. Конь под Давлятом взвился. Давлят сорвал с плеча автомат, полоснул длинной очередью, и в то же мгновение конь рухнул. Давлят успел спрыгнуть с него, ощутил резкую боль в ноге и потерял сознание.

Его куда-то несли. Потом он ощутил тряску, услышал тарахтенье колес и понял, что везут на подводе. Руки были связаны, правая нога горела. Давлят то впадал в забытье, то приходил в чувство и, скрипя зубами от досады и боли, ругал себя за безрассудство. «Дурак, идиот! — бормотал он. — Так влипнуть, так глупо ринуться не зная куда…» Он попытался поднять голову, но она оказалась тяжелой, будто ее залили свинцом.

На рассвете лес расступился, и Давлят увидел село, которое растянулось длинной улицей поперек косогора. За ним виднелась усадьба. У низкого, будто вросшего в землю, кирпичного амбара подвода остановилась. Два дюжих жандарма перетащили Давлята за плечи и за ноги в этот амбар и бросили на кучу трухлявой соломы. Он едва успел превозмочь боль от удара, как опять загремели засовы, в распахнутую дверь хлынул поток света и вбежали какие-то люди в белом, стали тискать и мять раненую ногу, затем обмыли ее, смазали остро пахнущей мазью, забинтовали и ушли.

Трое суток пролежал Давлят на трухлявой, вонючей соломе, видя только жандармов, приносивших два раза в день прогорклую кашу. Душило его сознание своего бессилия и позора, с тоской думал он о сыне и товарищах, которых схватили вместе с ним. Где они? Что с ними? Он ничего не знал.

Наконец на четвертое утро его вывели из амбара. Привыкнув к яркому солнцу, он огляделся. Прямо перед ним возвышался когда-то белый трехэтажный дом, перед которым раскинулась огромная полукруглая площадка. На ней кое-где пробивалась пучками трава. Слева за площадкой стояло длинное, приземистое кирпичное здание с выбитыми стеклами, дверь висела на одной петле. За этим зданием виднелась железная крыша еще какого-то строения. Давлят подумал, что в прошлом этот двор был помещичьей усадьбой, а потом, после освобождения Западной Белоруссии, когда помещик удрал, здесь разместили школу. Ему подумалось так потому, что он увидел в одном углу несколько сломанных школьных парт.

Каждый шаг давался Давляту с трудом, он шел, резко припадая на толсто забинтованную ногу и кривясь от боли. Конвоиры подгоняли его. Но вдруг из-за кирпичного здания два мордастых жандарма вывели двух людей в разодранной одежде, с багрово-синими подтеками на лицах, и Давлят, застыв на месте, невольно вскрикнул:

— Клим! Махмуд!

Друзья тоже остановились, Клим сделал какой-то знак, жандарм с силой толкнул его в плечо. Второй ударил Махмуда. У Давлята потемнело в глазах, пробежала по телу дрожь. Он скрипнул зубами и выругался. «Сволочь! — сказал он себе. — Из-за тебя погибнут ребята».

Его привели в большой дом, в просторную, светлую комнату на первом этаже, как видно, в прошлом приемную директора школы, кабинет которого находился за дверью, обитой темно-коричневым дерматином. У окна стоял толстый немец в таком же коричневом френче, с черной кобурой на большом животе. Четверо других сидели, развалясь, на стульях вдоль голой стены. Все они уставились на Давлята с злорадством, словно говоря: «Ага, попался наконец?!» Конвоиры оставили его под их присмотром и ушли. Тут же подошел немец-толстяк, движением подбородка показал на обитую дверь.

Через минуту Давлят оказался лицом к лицу с крупным, плосколицым жандармским капитаном, в узеньких глазках которого сверкало точно такое же злорадство, как и у тех, кто остался в приемной. Он сказал неожиданным для его большой фигуры фальцетом:

— Это и есть убийца господина оберштурмбанфюрера?