Фатех Ниязи - Не говори, что лес пустой...

— Вы уж постарайтесь, Мансур-ака, будьте как брат, — говорила ему Оксана Алексеевна. — Ведь если она и вправду мать Давлята, то представляете, какие узлы развяжутся! Знаю, как вам тяжело ходить, но нет у нас никого ближе, чем вы, поэтому и прошу.

— Что за разговор, Оксана Алексеевна!

Когда Мардонов нашел в поликлинике историю болезни Бибигуль и прочел ее, он какое-то время сидел точно оглушенный. Все анкетные данные, приведенные на первой странице, подтверждали догадку Оксаны Алексеевны.

— Не буду скрывать, положение серьезное, — сказал врач, которому Мардонов представился как родственник Бибигуль Сафоевой. — Нужна операция. Но она…

— Что, не соглашается? — перебил Мардонов.

Врач пожал плечами.

— Не знаю, — сказал он, — не сумел разгадать, что у нее на сердце. Третий раз приезжает к нам, и не из близка — из Пархарского района, но всякий раз говорит: «Пусть ослепнет такая мать, подлечите чуть-чуть, доктор, и хватит». На операцию никак не соглашается.

— Вы сказали — приезжает из Пархарского района?

— Да, из Пархарского, — ответил врач, заглянув на всякий случай — не ошибается ли? — в карточку, и прибавил: — Библиотекарь она, работает в совхозной библиотеке.

Через несколько дней, взяв отпуск без содержания, Мардонов поехал в Пархар и встретился с Бибигуль. Она влачила жалкое существование. От всего, что было в доме при Шо-Кариме, не осталось и следа — сам спустил, когда находился в бегах. Бибигуль пришлось натерпеться позора как жене дезертира, ибо долго не находился человек, который мог бы выслушать ее и понять. Соседки жалели ее, но разве на одной чужой жалости проживешь? Это в регистрационной карточке поликлиники она числилась библиотекарем, а на самом деле не проработала в библиотеке и полугода — сняли ее из-за мужа, кому-то было нужно место, — и она стала перебиваться тем, что стирала людям. Одним словом, горе не ходит одно, вот и выплакала все глаза.

— Сама во всем виновата, — сказала она Мардонову. — Согрешила перед сыночком. Лучше было бы умереть, чем выходить замуж во второй раз.

Мардонов нахмурился и потер переносицу. С минуту он колебался: говорить или нет?

— Нам сказали, что вас давно уже нет, — начал он глухим голосом, и Бибигуль, лицо которой вздрогнуло, чуть ли не крикнула:

— Кто?

— Шо-Карим.

— Когда?

— Еще до войны, — ответил Мардонов и поспешно прибавил, что Оксана Алексеевна вдова близкого друга Султана Сафоева. О Давляте он решил умолчать. — Потому эта славная женщина и разволновалась, неожиданно увидев вас в поликлинике, — сказал он.

Бибигуль, дрожа и задыхаясь, крепко прокляла Шо-Карима и, опять вспомнив сына, пустила слезу.

— Был бы рядом Давлят, не знала бы я горя и одиночества, — всхлипывала она.

— Теперь вы не будете одинокой, сестра, — принялся утешать ее Мардонов. — Собирайтесь, поедем в город.

Бибигуль широко раскрыла слезящиеся глаза.

— Нет, нет! — произнесла она срывающимся голосом. — Что мне делать в городе, где я никого не знаю? Тут уж как-нибудь дотяну до срока, хоть умру под своей крышей.

— Но разве жену человека, который был лучшим другом вашего мужа, нельзя считать хорошей знакомой? Разве вы забыли, что я тоже был другом Султана Сафоева? — горячо произнес Мардонов.

— Но разве я имею право жить под крылом его памяти? — возразила Бибигуль.

— Забудьте о прошлом, сестра. Как говорится, человеку дано ошибаться.

Бибигуль понимала, что все, что говорил ей Мардонов, — от сердца и доброго желания помочь, но тем не менее колебалась, не зная, ехать или не ехать. Ее пугали и неожиданность столь щедрого предложения, и сама мысль о том, что придется бросать какую ни есть, но все-таки свою крышу и перебираться под чужую. «Ну, а если попаду из-под дождя да под желоб, кому потом кричать?» — спрашивала она себя.

Соседка сказала ей, что на месте виднее и что, пожалуй, стоило бы съездить на несколько дней, как бы в гости, а там выбирать по обстоятельствам; понравится — остаться, не понравится — вернуться.

Этот совет пришелся по душе, и Бибигуль, связав в узлы все самое необходимое, отправилась в Сталинабад. Когда она переступила порог дома Мочаловых, сердце ее билось тревожно. Но ласка, любовь и радушие, которыми с первой же минуты окружили Оксана Алексеевна и Шура, покорили ее, и вскоре она забыла все свои страхи, если и вспоминала, то не иначе как укоряя себя.

Бибигуль была растрогана тем, что в этом доме свято чтут память ее первого мужа Султана Сафоева, могилу которого, оказывается, навещают до сих пор. Ей показали снимок, сделанный давным-давно, в годы борьбы с басмачеством, — Султан рядом с боевыми друзьями Максимом Мочаловым и Мансуром Мардоновым. Когда-то, до переезда с проклятым Шо-Каримом в Сарай-Камар, такая же фотография украшала и ее дом.

Бибигуль сказала об этом Оксане Алексеевне, сделав усилие над собой.

Оксана Алексеевна, сдерживая слезы, взяла ее руку, худую, бессильную, в свою, сухую и горячую. Она хотела что-то сказать, но Бибигуль вдруг подняла голову и показала на семейную фотографию, что с тех пор, как вернулись из Кобрина, всегда висела на стене.

— А там кто? — спросила она.

Оксана Алексеевна побледнела. «Вот она, эта минута!» — вихрем пронеслось в голове. Она ждала и боялась того мгновения, когда придется заговорить о Давляте.

С трудом владея собой, Оксана Алексеевна вынула точно такой же снимок из альбома, лежавшего на комоде, и протянула Бибигуль, решив ни о чем не говорить, если не узнает сына сама. Бибигуль долго вглядывалась, то поднимая очки, то опуская, и наконец вымолвила:

— Ваша семья?

— Да, мы все, — сказала Оксана Алексеевна дрогнувшим голосом. — Это я с внуком, это старшая дочь, это зять, это муж, это и это друзья мужа и зятя. — Она облизала пересохшие губы и прибавила: — Зять военный, они его командиры…

— А где теперь зять и старшая дочь?

Судорожно проглотив подкативший к горлу ком, Оксана Алексеевна глухо ответила:

— Пропали без вести…

— Ох, неужто их постигла судьба моего единственного?..

Они обе, наверное, разрыдались бы, если бы не вошла Шура с чаем и хлебом. Оксана Алексеевна торопливо поднялась, смахнула ладонью слезу с ресниц и, помогая дочери расставлять посуду, сказала:

— Прошу, дорогая гостья, за стол. Как говорят таджики, сначала еда, беседа потом. Прошу сюда, садитесь вот здесь, — отодвинула она стул.

Эти слова словно бы несколько рассеяли горькие тени прошлого. На какие-то минуты разговор потек по другому руслу. Бибигуль сказала:

— Как хорошо вы говорите по-таджикски! И почему я не знала вас раньше?

— Еще не поздно, — сказала Оксана Алексеевна. — Но меня удивляет, что вы носите очки и жалуетесь на глаза. Ведь вам, наверное, только сорок — сорок два, не так ли?