Фатех Ниязи - Не говори, что лес пустой...

— Да, припиши, чтоб передал наш сердечный привет майору Николаю Петровичу Тарасевичу, — сказал Максим Макарович как ни в чем не бывало.

— И на почту сама отнеси, — прибавила Оксана Алексеевна.

— Хорошо. — Наташа дописала письмо и поднялась. — Можно, пойду сейчас? Нужно еще конверты купить.

— Да, конечно.

— И я пойду, можно? — спросила Шура.

— Ты садись за уроки, еще не решила задачу, — ответила Наташа.

— Я потом решу.

— Нет, без тебя обойдусь. С тобой только время терять.

Шура заморгала ресницами.

— Ма-ам, скажи ей…

Но Оксана Алексеевна покачала головой.

— Садись за задачу, Наташа права, — сказала она, чему-то улыбнувшись.

Наташа тут же выскользнула за дверь, тоненькая, длинноногая, быстрая и проворная.

На главпочтамте она купила конверт и марку, надписала адрес, но прежде, чем вложить письмо, перечитала его. Теперь оно показалось бестолковым и скучным. И тогда Наташа решилась на то, из-за чего не захотела брать с собой сестру и что угадала одна только мать.

«Давлятджон! — приписала Наташа в конце письма. — Пусть эти строки, которые я теперь пишу лично от себя, иногда напоминают тебе обо мне. С того дня, как ты уехал в Ташкент, дома стало пусто и скучно. Как я привыкла к тебе! Я даже думаю, что неплохо и мне бы учиться в Ташкенте, тогда мы снова были бы рядом. Ты хоть чаще пиши. Если можешь, то мне отдельно!»

Наташа подчеркнула эту фразу волнистой линией, а слово «отдельно» — дважды. Потом дописала:

«Когда папа сказал, что ты должен стремиться стать генералом, я представила, каким важным ты будешь выглядеть. Наверное, и смотреть на таких, как мы, не захочешь, а? Но если так, то лучше никогда не становись генералом.

Привет тебе от всех твоих одноклассников и учителей. Особенно интересуются тобой девчонки. Я только теперь узнала, как ты нравился, оказывается, им. Только, пожалуйста, не задавайся. Ты не обидишься на меня за это?

До свидания, Давлятджон. Пиши. Еще раз с горячим приветом

В полночь, когда спали крепким сном, трубачи заиграли тревогу, и первым сорвался с койки старшина Василий Егоров. Громыхая мгновенно натянутыми сапогами, он крикнул раскатистым басом:

— Поднимай-а-айсь!.. Стройсь на пла-ацу!..

В течение двух-трех минут курсанты оделись и, застегиваясь на ходу, разобрали из пирамид оружие, высыпали во двор, стали строиться. В лицо дул осенний промозглый ветер, было сыро, и казалось, что даже редкие звезды на черном небосклоне не мерцают, а тоже дрожат от холода.

— Все на месте? — спросил старшина.

— Нет Давлята Сафоева, — ответил кто-то из курсантов.

— Где потерялся?

Никто не знал. Но не успел Егоров снова открыть рот, как со стороны казармы послышался топот.

— Вон бежит, — сказали курсанты.

Давлят, тяжело дыша, вытянулся перед старшиной, срывающимся голосом попросил разрешения встать в строй. Егоров ощупал его взглядом с головы до ног и, уставившись прямо в глаза, спросил:

— Почему задержались, курсант Сафоев?

— Пришлось вернуться, товарищ старшина: забыл винтовку, — ответил Давлят, сдерживая дыхание.

— Хорошо, что не голову, — буркнул Егоров и командирским тоном отчеканил: — За нарушение требований сигнала тревоги объявляю два наряда вне очереди. Исполните после занятий.

— Есть! — ответил Давлят и, получив разрешение, встал в строй.

От стыда перед товарищами-курсантами его бросило в жар. Других пробирал холод, а у него горели щеки и взмокли шея и лоб.

В таком состоянии он принял участие в многокилометровом марш-броске и в последующих тактических занятиях, которые продолжались до позднего вечера следующего дня. За все это время он ни с кем не перемолвился и словом, приказы исполнял механически, с тяжелым сердцем и мрачным видом. В голове бродили какие-то смутные, обрывистые мысли, рождаемые все тем же чувством стыда перед товарищами.

Один из курсантов, узбек Тухтасин Ташматов, веселый, никогда не унывающий парень на год или два старше Давлята, сказал ему:

— Э, приятель, да если из-за каждого пустяка будешь так переживать, надолго тебя не хватит. Тут нужно научиться быть толстокожим. Да, приятель, толстокожим, чтоб не раскисать от всякого словца. Отстой свои наряды — и забудь!

Тухтасин улыбался такой широкой, доброй улыбкой, что Давлят не мог не поверить в его искренность и тоже разулыбался. На сердце сразу же полегчало; в наряд он собирался весело, шутя и смеясь с товарищами, будто получил от старшины не наказание, а награду.

В эту ночь пришлось сторожить склад училища, который находился в самом дальнем углу огромного двора, прямо на обрывистом берегу реки. Держа винтовку в руках, Давлят медленно ходил из конца в конец приземистого здания, зорко вглядывался во тьму и чутко ловил каждый шорох, готовый ко всяким неожиданностям. Поэтому старшине Егорову не удалось застать его врасплох. Услышав крадущиеся шаги, Давлят вскинул винтовку и громко крикнул:

— Стой! Кто идет?

— Я это, не волнуйтесь, Сафоев, — сказал Егоров и в следующее мгновение оказался рядом с Давлятом.

Давлят опустил винтовку.

— Бдительный часовой, молодец! — усмехнулся Егоров и, глянув на часы, спросил: — Скоро сменяться?

— Вот-вот, — ответил Давлят, и действительно, не прошло и минуты, как донеслись твердые, четкие шаги смены.

Давлят снова вскинул винтовку и спросил, как требует устав, пароль и пропуск. Сам того не сознавая, он старался блеснуть перед старшиной, который, сунув руки в карманы, чему-то ухмылялся. Его присутствие удивило начальника караула, но он не подал виду и, лишь сменив Давлята, спросил:

— Что вы здесь делаете?

— Поболтали чуток с этим храбрецом, — осклабился Егоров.

Давлят почувствовал себя так, словно летел в страшную бездну. Только теперь, как высвеченное молнией, дошло до него, какое грубейшее нарушение устава внутренней службы он совершил, допустив старшину к охраняемому объекту и вступив с ним в разговоры. Он был обязан задержать его, поднять тревогу, стрелять… да, стрелять, сперва в воздух, а потом, если не подчинится, в него самого, в этого старшину Василия Егорова, как и в любого другого, кто не знает пароля и пропуска, будь хоть сам генерал или родной отец!.. Ах, черт, как же он опростоволосился, как?!

Давлят не помнил, каким образом добрался до казармы и, раздевшись, завалился на нары. Он не сомкнул мокрых глаз до самой побудки, и смутные, обрывистые мысли, которые бродили в голове после первого проступка, теперь, когда он снова попал на язык старшине и выслушал разнос начальника караула, вдруг стали выстраиваться в логический ряд.

Это были обидные мысли о собственном бессилии и непригодности к военной службе. Давляту казалось, что ноша не по плечу ему: не выдержит и суровой дисциплины, и тяжести занятий, которые день ото дня становятся все интенсивнее и насыщеннее, требуя не просто упорства и выносливости, а и быстроты реакции, сообразительности. «Вот этой сообразительности мне и не хватает, тупой я, безнадежно тупой!» — думал Давлят, вновь и вновь спрашивая себя, как же можно было так опростоволоситься на посту.