Фатех Ниязи - Не говори, что лес пустой...

Своих героев, самоотверженно сражающихся за светлое будущее, писатель противопоставляет отщепенцам вроде Шо-Керима, фашистского прислужника Волковского и других, продавшихся гитлеровским головорезам — Зингеру, Вольфу, утративших право называться людьми.

Роман Фатеха Ниязи напоминает нынешним поколениям советских людей, какой тяжкой и дорогой ценой была завоевана наша победа над фашизмом, призывает к борьбе за предотвращение новой военной катастрофы. Ф. Ниязи принадлежит к тем писателям, верным военной теме, произведения которых, по словам Л. И. Брежнева, сказанным на XXVI съезде КПСС, «учат любви к Родине, стойкости в испытаниях». Перо писателя безотказно служит делу военно-патриотического воспитания нашей молодежи. Выступая на VIII съезде писателей Таджикистана в апреле 1981 года, Фатех Ниязи с гордостью говорил о заслуге в развитии современной советской таджикской литературы писателей, участвовавших в Великой Отечественной войне и по сей день оставшихся верными военной теме. Сам Фатех Ниязи, прошедший суровыми дорогами войны, использовал свой личный боевой опыт, написав значительные произведения о всенародном подвиге, которые, по праву, завоевали признание не только у таджикского, но и всесоюзного читателя.

Для Фатеха Ниязи — писателя, воина-интернационалиста — военно-патриотическая тема является самой главной, самой необходимой. И ей он отдает весь свой солдатский опыт, призвание художника, всю свою жизнь.

Вл. Борщуков

«Давлят» означает достояние, богатство, могущество, счастье и благо, покровитель, заступник… И все это тешило родительское сердце, когда выбрали сыну имя Давлят.

Но годы спустя плакала мать, причитала:

— Потеряла богатство и счастье свое, упустила милого голубя, сына-сыночка! Лишилась отрады, померк свет очей… Где ты, гордость моя и надежда, мой утешитель, заступник, родимый несчастный сыночек?!

На заре, едва просыпались, и вечером, перед сном, леденил душу ее пронзительный голос, рвавшийся к небесам из маленького дворика за глинобитной стеной. Давлят был единственным ребенком горемычной Бибигуль, и не знала ее боль исцеления, душила с того самого летнего дня тысяча девятьсот тридцать второго года, когда сын внезапно исчез, будто провалился сквозь землю или канул в мутную воду, не оставив следа. Было ему в ту пору только двенадцать, здоровым он рос, крепышом, неплохо учился… В состоянии разве мать примириться с такой утратой?

— Да хоть бы услышать, жив он или помер, все легче было бы покинуть белый свет, — говорила Бибигуль, глотая соленые, горькие слезы.

Как-то она призналась соседке, что никогда не простит себе второго замужества, и соседка, моложавая вдова Саида-Бегим, глубокомысленно заметила:

— Недаром просят всевышнего не разлучать с первым супругом… Что, обижает?

— Ох, и не спрашивайте, соседушка! Всему-он виной, Шо-Карим… Он, он! — всхлипнула Бибигуль. — Его бы убили вместо отца Давлята!

От ее слов, от ее тона, Саиду-Бегим продрал по коже мороз. Она отступила на шаг и, схватившись за голову, пробормотала:

— Да простит ее бог…

А Бибигуль уже вновь голосила по сыну, и не было слов, могущих утешить ее. Судьба обошлась с ней безжалостно, отняв всех, кого любила, с кем связывала все свои лучшие мечты и надежды.

В тот вечер — это было весной тридцать первого года — Султан Сафоев вернулся домой много позже обычного и, как ни старался, не смог скрыть от жены своей тревоги.

— Что припозднились, отец? — спросила Бибигуль.

— Партсобрание было, — ответил Сафоев.

— Испортил кто-нибудь настроение?

Он поднял глаза и сказал:

— Плохие новости, Бибигуль…

Он подумал, что лучше выложить разом — хочешь не хочешь, открыться придется. А у нее оборвалось сердце, и она едва слышно выдавила побелевшими губами:

— Что?..

— Банда Ибрагим-бека перешла границу.

— Когда?

— Утром.

— Утром… — повторила Бибигуль, не услышав своего голоса. — Что же теперь будет?

— Центр принимает необходимые меры, — сказал Сафоев, и эти казенные слова вроде бы несколько успокоили жену.

— Значит, до нас не дойдет? — спросила она.

Сафоев невольно рассмеялся, обнял ее и сказал:

— Простушка моя! Да неужто взаправду думаешь, что позволим этому подлецу конокраду бесчинствовать в нашем доме?

Но сердце мужа билось отрывистыми, неровными толчками, а голос прозвучал слишком бодро, и Бибигуль, отстранившись, вздохнула:

— Не знаю…

— Все будет хорошо. Чтобы скорее остановить его и разбить, из партийных и советских активистов создаются добровольческие отряды, которые будут действовать вместе с красноармейцами.

— Значит, красноармейских сил не хватает?

Сафоев на миг растерялся. Бибигуль не сводила с него напряженного взгляда. От нее не ускользнуло его замешательство, и, понимая это, он подыскивал наиболее убедительный ответ.

— Знаешь, — начал он осторожно, как бы взвешивая в уме каждое слово, — Ибрагим-бек должен еще раз понять, что против него сам народ, что все его ненавидят… весь народ, понимаешь?

Бибигуль готова была задавать еще и еще вопросы, на которые пришлось бы отвечать прямо, без утайки, но тут с книжками и тетрадками под мышкой вошел Давлят и своим появлением выручил отца. Сафоев обернулся к нему.

— Где ходил, сынок?

— У Шарифа был, учили уроки.

— Молодец! Садись, теперь будем ужинать.

— Нет, я уже ел, — сказал Давлят, глядя на мать: он редко видел ее такой расстроенной.

Бибигуль отвернулась. Подавив вздох, она принялась расстилать на маленьком, низеньком столике дастархан. Давлят перевел взгляд на отца, но тот взялся за лепешку и, разламывая ее на куски, сказал все тем же нарочито бодрым тоном:

— Не хочешь кушать — посиди с нами, расскажешь про свои школьные дела. А я проголодался…

Давлят положил тетради и книжки на полку в стенной нише и сел рядом с отцом. Похожи они были как две капли воды, и не только лицом — натурой. У матери Давлят взял лишь большие то сияющие, то грустно-задумчивые черные глаза.

Когда Бибигуль вышла на кухню, он, понизив голос, спросил:

— Что с мамой?

— Ничего, сынок, я задержался, она волновалась, — ответил отец. — Какими отметками порадуешь сегодня?

— По родному языку «отлично», арифметике «хорошо».