Фатех Ниязи - Не говори, что лес пустой...

Тихонько раскачиваясь на стуле, он сказал, что за те месяцы, которые фашисты и их приспешники стояли в Хильчихе, люди стали бояться друг друга. Их разобщили, нельзя было встречаться с соседом, мать не могла говорить откровенно с собственным ребенком. Разбивались привязанности, каждый чувствовал себя будто на необитаемом острове. Нахлынула как-то тоска: поддался минутной слабости и чуть не свершил роковой шаг, уже и веревку приладил, чтобы повеситься, да, к счастью, углядели дочь и жена. Верно говорят: «Век живи — век учись», Нынче-то он хорошо понимает, что «люди, имеющие наибольшее желание драться, всегда поставят себя в наивыгоднейшие условия для драки».

Борис Федотович отнял руки от лица и, произнеся последнюю фразу, улыбнулся.

— Толстой тоже сказал, Лев Николаевич. Благо тому народу, говорил он, который в минуту испытания с простотой и легкостью поднимает на врага дубину и как там дальше? По радио напомнили… Да, «и гвоздит ею до тех пор, пока в душе его чувство оскорбления и мести не заменяется презрением и жалостью».

— А я теперь вспомнил, — сказал Давлят. — Там Наполеон сравнивался с фехтовальщиком. Правильно?

— Умница вы, — засмеялся Борис Федотович. Спохватившись, он всплеснул руками: — Да что же это я! Заговорил вас, даже не притронулись к чаю. Подождите, сейчас принесу горячего.

— Не надо, — остановил Гуреевич. — Холодный утоляет жажду лучше. Как взвар.

По радио все еще передавали песни и марши. Краешком глаза взглянув на часы, Давлят подумал, что последних известий не дождаться, и спросил учителя, что говорят о боях под Москвой.

— В утренней сводке Совинформбюро говорили — ничего существенного. Ожесточенные бои местного значения.

— Да-а, загадочно, — вымолвил Давлят.

— А чему удивляться? — сказал Гуреевич. — Ясно, что Москва стоит, увяз под ней Гитлер и никогда ее не увидит. Немецкое радио слушаете? — спросил он учителя. — Дочь-то, кажись, понимает?

— Они все бахвалятся, — махнул рукой Борис Федотович.

Гуреевич посмотрел на часы и сказал Давляту:

— Нам пора.

Они поднялись. Давлят, благодаря хозяина за гостеприимство, с улыбкой заметил, что словно бы побывал в лектории на увлекательной лекции.

— Хорошо, что имею радио, есть надежда на новые встречи, — усмехнулся в усы Борис Федотович.

Давлят сказал:

— Таджики говорят: «Сито — предлог, дороже увидеться».

— Чаще доводилось бы видеться. Человек ведь жив человеком, — сказал Борис Федотович, задержав руку Давлята в своей.

Они вышли во двор. Мороз стоял крепкий, небо было затянуто тучами.

— Тяжело отряду в мороз? — произнес Борис Федотович, поднимая воротник своего поношенного пальто.

— Ничего, пусть мороз будет сильнее — легче бить, — ответил Давлят. — А что касается отряда, то он благодаря таким людям, как вы, имеет и теплое место, и теплую одежду. Вы правильно сказали — человек жив человеком!

В эти морозные дни гитлеровские солдаты действительно оказались в плачевном положении. Не было у них ни спокойного теплого жилья, ни теплой одежды. Они ходили, укутавшись во всевозможное тряпье. Глядя на фашистских часовых, дрожавших на студеном ветру, обмотанных бабьими платками, партизаны с трудом сдерживали смех. Презрение к врагу уже владело ими, жалости не давали места. Слишком большой счет имел каждый, чтобы воздержаться от мести. И сам Давлят, и его бойцы торжествовали, когда ночами вышибали фашистов из хат и те мчались сломя голову в холодную темь, прятались в сугробы, замерзали на белом снегу.

Теперь уже не только Хильчиха и Горбовичи, а и еще с десяток ближних и дальних сел находились под партизанским контролем. В связи с этим опасность внезапного нападения немцев или нашествия карательных отрядов резко уменьшилась. У Давлята и Гуреевича появилось больше свободного времени, у бойцов — возможность нормально отдыхать. Они несли поочередно караульную службу, ходили в разведку, готовились в тепле к предстоящим боевым операциям. Все было как в регулярном воинском подразделении.

Тем не менее сердце Давлята оставалось неспокойным, и среди многих дум одна была особенно горькой. Он мог смеяться, торжествовать и злорадствовать, испытывать восторг и душевный подъем, но и мог вдруг уставиться в одну точку с искаженным страданием лицом, перед ним проносились картины прошлой мирной жизни, он видел жену и сына, Максима Макаровича, Оксану Алексеевну и Шуру, залитые солнцем улицы Сталинабада и Ташкента. Сынишка бежал, протянув ручонки, бежал, заливаясь веселым, счастливым смехом, и Давлят думал: «Увижу ль я когда-нибудь тебя таким веселым и счастливым, мой Султан?»

Вот и теперь, прощаясь с Борисом Федотовичем, Давлят вдруг увидел сынишку, который выскочил из-под снежного сугроба и бежал к нему, спотыкаясь, падая, ушибаясь, но все время звонко смеясь. Давлят хотел рвануться навстречу, однако ноги не послушались его. Он понял, что это наваждение, и стал напрягать все силы, чтобы сбросить его. Голос Бориса Федотовича, воскликнувшего: «Ай, забыл! Минутку!» — вернул Давлята к действительности.

— Что он? Куда? — спросил Давлят.

— Не знаю, — сказал тоже удивленный Гуреевич.

Через минуту Борис Федотович вернулся, держа за пазухой какую-то вещь.

— Вот, — смущенно заговорил он, — хочу подарить этот детекторный радиоприемник, сам собрал с ребятишками. — И протянул Давляту небольшую квадратную коробку из фанеры и полированных планок, выкрашенных коричневым лаком. — Надеюсь, вам пригодится.

Давлят взял приемник, покрутил ручки, и приемник ожил, послышались треск и свист убегающей волны, иностранная речь, лирическая мелодия, зажигающий марш…

— Спасибо, дорогой Борис Федотович! — с чувством произнес Давлят. — Еще как пригодится! Спасибо за бесценный подарок!

Борис Федотович лукаво сощурился.

— Но ваша поговорка про сито, которое предлог, надеюсь, остается в силе? — сказал он.

Давлят и Гуреевич рассмеялись.

Лесник Яким Яковлевич ушел с двумя своими товарищами на охоту и через сутки принес доброго, пудов на десять, кабана и огромного оленя. Вернувшись, он сразу направился к блиндажу главного врача партизанского госпиталя Капитолины Аркадьевны Медвидь. В блиндаж, однако, не вошел, позвал ее. Она вышла в белом пуховом платке на голове и ватнике, накинутом на плечи поверх халата.

Лесник был странно возбужден.

— С вас причитается, — сказал он, смеясь. — Можете, пани Капитолина, на радостях кормить нынче по двойной норме. А радость такая — ого-го!.. Немцам-то под Москвой накостыляли!

— Что-что? — остановилась как вкопанная Капитолина Аркадьевна. — Под Москвой?

— Под Москвой, дорогая пани, белокаменной! На сто верст почти отогнали с шестого декабря. Показали иродам кузькину мать!