Николай Дворцов - Море бьется о скалы [Роман]

Вместе с полицаями в комнате жили на положении квартирантов те, кого называли «лагерными придурками»: повара, сапожники, портные, два кладовщика а даже художник Яшка Глист. Их ненавидели меньше полицаев. Им даже многие завидовали, считали счастливчиками. Ведь они, не поступаясь совестью, устроилась куда сытнее остальных, они не ворочают камней, не мокнут по четырнадцати часов под декабрьским дождем, не страдают от бешеных побоев мастеров и полицаев.

Впрочем, Федор, переселясь в полицайскую, скоро убедился, что в большинстве случаев немцы берут в «лагерные придурки» тех, кто показал нм свою приверженность. Яшка Глист переведен в полицайскую потому, что преподнес боцману портрет Гитлера собственной работы, Боцман, почтительно взглянул на низколобое с рачьими глазами лицо фюрера, сказал:

— Эс гут. Бист ду кунстлер?

— Да, господин комендант! Я художник. С большевиками у меня большие счета. Они расстреляли отца, искалечили мою жизнь. Я ненавижу их! Ненавижу всем существом, господин комендант!

Теперь Яшка живет на положении «придворного художника». По памяти и цветным открыткам он делает для немцев красивые виды покоренной ими Норвегии и фатерланда, но больше всего рисует с фотографий портреты самих заказчиков, их сыновей, сражающихся или уже погибших на Остфронте, жен и дочерей. Бывает, заказчики поощряют «кунстлера» жалкими кусочками хлеба или сигаретами. Яшка все тщательно прячет, ест и курит подаяние втихомолку.

Не таили своей приверженности к немцам и два кладовщика. Поначалу Федору думалось, что их невозможно отличить друг от друга: оба маленькие, остроносенькие, седенькие, оба бесшумно юркие. Но потом оказалось, что у того, которого зовут Лукьяном Никифоровичем, или просто Лукьяном, нос очень подвижный, и невольно кажется, что Лукьян все время что-то ищет, вынюхивает. Егору и другим полицаям это дало повод называть Лукьяна Никифоровича Каморной Крысой, или просто Крысой. Такую же кличку заодно прилепили и Тарасу Остаповичу.

Лукьян Никифорович преподавал в средней школе русский язык и литературу. У него крепкая память, в разговоре он то и дело приводит цитаты из художественных произведений. Тарас Остапович своих соображений почти никогда не высказывает, он только соглашается с другом, тихим голосом поддерживает его. Тарас Остапович всю жизнь работал бухгалтером в конторе того районного центра, в котором Лукьян Никифорович всю жизнь преподавал. Земляки вместе копаются в немецких обносках, сортируя их. вместе едят баланду, вместе спят. Такие «привилегии» земляки получили потому, что вместе предъявили унтеру листовки-пропуска.

— Господин унтер-офицер! Господин унтер-офицер! — спешил Лукьян. — Мы убежденные враги большевизма. Позвольте, господин унтер-офицер, высказать политическое кредо. Вкратце, конечно… Мы за то, чтобы Украина была самостоятельной. Конечно, самостоятельность предусматривает тесный союз с великой Германией. Без этого…

— Плевал я на ваше кредо и самостоятельность, — унтер смачно выругался, но потом все-таки определил земляков в кладовую.

В полицайской чавкали, как в свинарнике. Несколько полицаев сидели за столом, чуть не по локоть запуская руки в «параши». Каморные Крысы, скрываясь, как в норе, на нижних нарах, ели из одного котелка. Ели, угощая друг друга, но каждый ревниво следил, чтобы земляк не захватил лишний раз ложкой. И если словоохотливый Лукьян Никифорович вступал с кем-либо в разговор, он как бы нечаянно прикрывал на это время котелок рукой, а потом спохватывался:

— Да что же это я?.. Давай, Тарас Остапович, не стесняйся. Конечно…

Не ел только Яшка Глист. Высокий и тонкий, он, весь возбужденно дергаясь, сновал взад-вперед по комнате. Его потрясла принесенная кем-то с работы весть о том, что немцы окружены под Сталинградом.

— Не допускаю мысли! — убеждал себя Яшка. — Не поверю! Ни в жизнь! Хотя красные могут окружить немецкие войска, но потом сами же и поплатятся. С шестнадцатой армией не так, что ли, было? И всегда так будет. Если бы эта война была пятьсот или четыреста лет назад — тогда другое дело. Тогда все решало дикарство. Его у русских больше, чем достаточно. А теперь исход войны зависит от культуры нации. Немцев нельзя победить: они самые культурные, самые сплоченные, у них самая высокая техника.

— Да, конечно!.. — запищал из темного закутка нар Лукьян Никифорович. — Вполне разделяю ваше мнение. Ведь эту мысль высказывал еще великий Гете…

У Яшки передергивались тонкие губы и впалые землистого цвета щеки. Яшке очень хотелось курить, его подвижные пальцы уже несколько раз прикасались к карману, в котором были спрятаны сигареты, но боязнь, что вдруг кто-нибудь попросит «сорок» или «двадцать», всякий раз останавливала его. Ведь такому, как Егор, не откажешь…

— Вот я и говорю… — согласился Яшка, довольный тем, что нашел поддержку своим высказываниям. — Национал-социализм — истинное призвание каждого немца. Мы, русские…

— Заткнись, Глист! — злобно рявкнул вдруг Егор так, что Яшка вздрогнул. — Надоела трепотня. В яму бы тебя… И этих Крыс заодно… Мозги промыть. Тогда бы поняли. Политика… Вот она где, политика! — Егор громко стукнул ложкой по боку наполовину опустошенной «параши». — Самая злая и верная собака уйдет за куском хлеба. И на хозяина не оглянется. И каждый из нас так. Вот Федор жалостливые слова мне говорил: «Пожалей ребят, тяжело им». Это утром было, а только сейчас он этих ребят шлангом порол. Порол потому, как баланду жрать хочет.

— Ты прав, Егор, — пробормотал Федор. Он начал расстегивать мокрую тяжелую шинель, а пальцы дрожали, не слушались.

Торжествующе проворчав что-то, Егор склоняется опять над «парашей». Его желудок уже давно набит до отказа, но Егор ест. Ест, сопя и пыхтя от усилий. Лицо полицая блестит, цветом оно не отличается от кусков брюквы, которые он упорно толкает в себя.

Федор, стянув шинель, пристраивается около печки. Невидимые струи тепла проникают в рукава, потом все дальше и дальше, охватывают все тело. Приятно. И есть, кажется, не так уже хочется. Только в душе все кипит и клокочет. Федор чувствует на себе взгляды полицаев.

Торжествуют. Еще бы! Теперь он такой, как вся эта волчья свора. Купили…

Егор, тяжело ступая, идет с «парашей» к двери, рывком распахивает ее. Прямоугольник света падает в коридор на испуганно просящие лица.

— Какого черта торчите?

— Супчику бы…

— Ишь, чего захотели. А курево?

Вперед выдвигается Дунька. Не переступая порога, он заглядывает в «парашу», взглядом спрашивает цену.

— Две сигареты.

— Бог с тобой, Егорушка… Водичка голимая…

Егор свирепеет.

— Ты что, падло, рядиться вздумал? Двину вот!.. Кто две сигареты! — не спрашивает, а скорее требует полицай.