Николай Дворцов - Море бьется о скалы [Роман]

Пленные молча расступаются. Черт его знает, в самом деле двинет.

— Не даете? Так нечего под дверями торчать! — Егор рывком захлопывает дверь, но тут же открывает ее. — А какая сигарета, Дунька?

— Французская, восьмой номер.

— Гони! Пользуйся моей добротой. Знаю ведь, сам нажрешься да за сигарету продашь.

— Что ты, Егорушка? Мыслимо ли такое. Кто даст… — отнекивается Дунька, хотя именно так и намеревается поступить.

Егор садится около печки. На большой, как лопата, ладони он разминает сигарету, кладет туда и тоже разминает подаренный за усердие мастером окурок сигары, набивает трубку. Яшка Глист, видя, что самая неотразимая кандидатура на «сорок» отпала, тоже потихоньку извлекает из кармана дрожащими пальцами сигарету.

Полный желудок, тепло печки и глубокие затяжки крепким табаком приводят Егора в благодушное настроение. Щуря выпуклые глаза, он говорит без угрожающе рычащих нот в голосе:

— Видали, как набросились? Смехота… За черпак баланды горло перегрызут, отца родного убьют. А ты, Глист, начал размазывать. А вот скажи: для чего портрет боцману подносил?

Яшка жадно, с присвистом затягивается сигаретой.

— Примитивно судишь, Егор. Я о другом говорил. Совсем не из той оперы…

— Тут опера одна! — обрывает Яшку Егор.

Федор пытался уснуть, чтобы успокоенным снова обдумать свое положение. Но не тут-то было Его мысли напоминали растревоженный улей. Они роились и жалили, жалили до нестерпимой боли. У Федора пересохло во рту, и очень хотелось курить.

Да, никогда еще он не попадал в такой оборот. Надеялся чем-то помочь товарищам. Какая чепуха! Чем тут поможешь? Почему он не отказался пороть Васька? Струсил? А если бы отказался? Что тогда? Тогда пьяный боцман застрелил бы его. Определенно. Для них это, что плюнуть. Ну и пусть. Да, но Васька все равно пороли бы. Еще хлеще пороли бы: у Егора жалости не бывает. Это так, конечно, но… Каждый человек ищет оправдания своим поступкам. Вот и он, Федор Бойков, капитан, коммунист, старается оправдать свое жалкое малодушие…

Не хватало воздуха. Федор рванул ворот тягучей, как резина, рубахи, сел, больно стукнувшись головой о доски верхних нар. С досады чертыхнулся, зажал ладонью ушибленное место.

Сверху, с боков и снизу храпели. Храпели дружно, на все голоса: один, как лошадь, поднимающаяся с тяжелой поклажей в крутую гору, второй будто переливал из посудины в посудину воду, а храп третьего напоминал разъяренное рычание какого-то неистовою зверя. Все это с другими подголосками сливалось в дикую какофонию.

— Страдаешь?

Обернувшись, Федор встретился взглядом с Андреем Куртовым, старшим барака.

— Я тоже не могу заснуть, — сказал Куртов.

— Душно, — сказал Федор.

— Нажрутся брюквы… Меры, скоты, не знают. Того и гляди, потолок поднимется…

— Закурить бы, — тоскливо вздохнул Федор.

— У меня есть. Давай выберемся отсюда.

Они слезли с нар, набросили на плечи френчи, обулись и присели в конце стола. Андрей достал из кармана книжечку с листочками курительной бумаги, потом небольшую тонкую пачку табаку с темно-синими елочками на зеленоватой обложке.

— Откуда? — удивился Федор.

— Норвежский. Крепкий. Наверное, довоенный, — Андрей щелкнул изящной никелированной зажигалкой.

Табак, действительно, оказался душистым и крепким. От первой же затяжки у Федора приятно закружилась голова. Он подумал, что не ошибся в Андрее. Стоящий парень. Вчера Андрей вышел победителем в схватке с Егором.

Как старший барака, Андрей получает на кухне хлеб и распределяет его по комнатам. К хлебу иногда выдается маргарин. Пятисотграммовая пачка на сто человек. Этот маргарин вызывает страстное вожделение полицаев. Андрей режет пачки ножом, прикидывает, а жадные взоры полицаев следят за каждым его движением.

— Отойдите, хлопцы, не мешайте, — просит Андрей.

Полицаи на минуту отступятся, а потом опять окружат стол. Как волки!..

— Ты вот что, старшой, оставляй нашей комнате целую пачку! — Егор потребовал взглядом от остальных полицаев поддержки.

— Это почему же? — удивился Андрей. — На двадцать семь человек пачку?

— А потому… Нас нечего равнять… — Егор схватил со стола пачку. — Дели, братва! У него понятие отшибло.

— Положи! — Андрей не повысил голоса, но лицо побледнело. — Положи!

— Антону пожалуешься? Да твой земляк сам не поскупился бы. Подумаешь…

— Положи, говорят! — стоял на своем Андрей. — Люди с голоду пухнут, а на тебе пахать можно.

Егор бросил пачку на стол.

— Я тебя испытать… Думаешь, правду?.. Подавись ты им!.. А вы какого черта? — набросился Егор на полицаев, с которыми вместе готовил атаку. — Мне больше всех надо, да?

Куртов, продолжая заниматься своим делом, спокойно заметил:

— Нечего меня пытать. Я давно испытан. Не такие пытали.

…Покурив, они вышли в коридор, приоткрыли наружную дверь. Дождь не сбавлял темпов. Он работал без устали. Под фонарем на апельплаце пузырилась огромная лужа. Сквозь шум дождя доносились похожие на звон колокольчика удары: тиньк, тиньк, тиньк…

— Кольцо кто-то кует в уборной. Пакет зарабатывает, — помолчав, Андрей заговорил совсем о другом. — Тут самое мокрое место в Европе. Еще до войны читал в «Огоньке». Мог ли тогда подумать, что попаду сюда? Как оно бывает…

— Антона раньше знал? — поинтересовался Бойков.

— Нет. Как я мог его знать? Он из района, а я учился в театральном училище. Подавал надежды. Когда сыграл Швандю, опьянел от аплодисментов. В армию пошел добровольно. Пятеро нас пошло. Были шумные проводы. Захмелев, мы клятвенно обещали добыть голову Гитлера. Вот и добыл. Попал, как кур во щи. Побег совершил. Ребро сломали и пальцы вот раздавили. Дверями зажмут — искры из глаз… И теперь, как вспомню, дрожь колотит. Уснуть не могу, вроде тебя. Вся банда дрыхнет, а я ворочаюсь.

— Никак не пойму, за что тебя Антон так облагодетельствовал?

— Тонкая политика… Укрепляет тыл. Ему надо или убрать земляков или прикормить, чтобы потом не подняли голоса. Мало ли что может случиться… А я долго не продержусь. Не ко двору им…

Андрей шире распахнул дверь. Из густой и, кажется, вязкой темноты проступали контуры белого дома над проволокой. Он точно парил в воздухе. Андрей задумчиво смотрел на него до тех пор, пока ветер не бросил в лицо холодные брызги. Отступив за порог, Андрей глянул на Бойкова и заговорил, все более волнуясь:

— Федь, у меня записка… Я не все понял. Помоги.

Куртов подал Федору листок бумаги.

— Тут больше по-немецки, но есть и норвежские слова. Только прошу, Федя… Дело опасное…

— Можно и без предупреждения, — буркнул Федор.

Встав под лампочкой, он уткнулся в записку, потом радостно глянул на Куртова.