Николай Дворцов - Море бьется о скалы [Роман]

— Вот и хорошо… Понимаете?..

Садовников приподнял руку, требуя молчания.

— Осторожность! Язык на привязи! Терпение! Оплошаешь— сам погибнешь. Смалодушничаешь — других погубишь.

— Не беспокойтесь, Олег Петрович…

У Садовникова нервно дернулись губы.

— Не поддавайся чувствам! Отбрось их! Думай! Вникни!..

Глаза Степана стали влажными.

— Не доверяете?..

— Опять чувства! Нет Людвига, есть другие… Советуйся с Бакумовым. Ко мне не ходи. Когда надо — сам приглашу.

После разговора со Степаном Садовников долго стоял у окна. Интуиция… На нее только и приходится полагаться. На фронте все понятно. Рядом свои, там в окопах — враг. А здесь? Здесь враг всегда рядом, разговариваешь с ним, даже живешь в одной комнате и главное — стараешься не подавать вида, что ненавидишь его…

Да, только теперь становится понятным, как туго приходилось коммунистам-подпольщикам… Интуиция!.. Доверься ей… Можно так влететь… Вот этот, денщик… и его земляк?.. Интуиция подсказывает, что Цыган не из таковских… А земляк, говорят, не скрывает своего предательства. А почему не скрывает? Зачем реклама? По глупости или?.. Ух, черт, голова кругом идет.

Отойдя от окна, Олег Петрович отодвинул одеяло-занавеску, сел на топчан санитара. Где Иван? Куда запропастился? А если бы… Да нет, фантазия!.. Унтер не дурак…

Когда пришел санитар, Садовников сказал:

— Позови-ка этого… Цыгана. Понюхаем еще…

Санитару намерение врача явно не понравилось. Он дошел до порога, постоял там и нерешительно вернулся.

— Ты что?

— Не замайте его, Олег Петрович.

— Испугался?

— Да ни, не то що перелякався. Земляк дюже поганый… А колы так…

— Ладно, Иван… Зови!..

Цыган не заставил себя ждать. С добродушной улыбкой он подошел к столу, за которым сидел Садовников. Иван, приотстав от Цыгана, юркнул в свой угол.

— Слушай, Цыган… — начал Олег Петрович, слегка прикашливая. — Подумали мы тут… Лучше разрезать…

Черное лицо Цыгана слегка дрогнуло и побледнело. Отведя в сторону глаза, он сказал:

— Стоит ли, Олег Петрович… Сами давеча сказали…

— Да нет, лучше разрезать… Иван, приготовь скальпель и все остальное…

Скальпеля не было. Но Иван завозился за одеялом-занавеской, крикнул:

— Сейчас. Олег Петрович…

— Подождите, — попросил Цыган. — Она вроде и плевая операция, а подумать надо… Сразу-то как-то…

— Подумай, — согласился Олег Петрович. — Можешь с земляком посоветоваться.

— Можно и с ним…

— Дружно живете?..

— Ничего…

— Общие интересы?

— Как вам сказать?.. У каждого есть сердце, да закрыто дверцей… Так я подумаю, Олег Петрович… — загадочно улыбнувшись, Цыган вышел.

В сапожной пахло варом, сыромятиной и еще чем-то непонятным Ваську. Сапожник с рябым одутловатым лицом, согнувшись на низеньком табурете с брезентовым сидением, набивал на подошву ботинка подметку. Работал он ловко, как автомат: мгновенно выхватывал изо рта гвоздик, мгновенно ударял по нему молотком и опять выхватывал изо рта гвоздик…

Второй сапожник, много старше первого, но с таким же одутловатым лицом, смолил концы дратвы.

Васек долго стоял посреди комнаты, но сапожники будто не замечали его. Он слегка прикашлянул. Бесполезно. Выждав несколько секунд, Васек прикашлянул еще раз, настойчивей.

— Ну, шо? — сердито обернулся старший, не отпуская концов дратвы.

Васек приподнял правую ногу, шевельнул пальцами, и ботинок ощерился. То же самое он проделал с левым ботинком.

— Есть хотят.

— Ну и шо?

— Подремонтировать бы.

— Мы робим для каморы. Виттиля получай.

Васек знал, как получить в кладовой. Он обращался к морде. Тот фыркнул: «Ха, обуви захотел! Забыл, где находишься? Вот колодки долбленые, желаешь?»

— А если помимо кладовой? — попытал счастья Васек.

— Матэриалу нэма.

Васек достал из кармана куски шланга.

— Такой не подойдет?

— Николы. Сказано, для каморы робим. Вас вон яка орава, а нас, шустэров [30] Сапожников. , тильки двое…

Васек с трудом удержался, чтобы не сказать этой толстой морде что-нибудь дерзкое, оскорбительное.

Он направился к двери.

— Подожди! — пробубнил с гвоздями во рту рябой. Положив на верстак молоток, он протянул руку. Васек подал ему «материал». Рябой разогнул его, покрутил так и эдак, выплюнул на ладонь гвозди.

— Подошва куда с добром. Хочешь, чтобы твои ноги были как на печке? — сапожник смотрел снизу вверх на Васька, и тот заметил, что рябинки на его лице сплошь забиты застарелой грязью, Ваську стало неприятно, но он сказал:

— За тем и пришел.

— Оставляй ботинки, а утром принесешь пайку.

— Какую пайку? — недоумевал Васек.

— Обыкновенную. Пайку хлеба. А ты думал, так, даром? Даром, брат, и свинья не хрюкает. Иди тогда в кладовую. Там за крепкие ботинки тоже пайку отдашь.

— Брат! — передразнил рябого Васек. — Тебе фашисты вон братья, а не я. Зажрались! В яму бы вас, подлюки! — он плюнул и со всего маху хлопнул дверью.

По дороге в ревир Васек не переставал клясть сапожников.

Он завернул в умывальник, намереваясь из него незаметно проскользнуть в комнату. Хотя замечать теперь, кажется, некому. Лагерь опустел, будто вымер…

Васек задержался у окна. Хлещет дождь. И по стеклам, как масло, плывет вода. Вода! Всюду она. Нет от нее, проклятой, спасенья. Вот немцы как ни старались поднять, замостить двор, он все равно превратился в болото. И как нелепо торчит посреди этого болота шест. И еще нелепей, никчемней висит на вершине шеста фашистский флаг, этот символ «величия». Мокрая, жалкая и ненавистная тряпка… Кажется, без труда ее можно сорвать, бросить в мутную воду, затоптать. А вот не сорвешь и не затопчешь.

Болото упирается в стену барака, на котором ветер лениво шевелит клочья толи. Сквозь мутное стекло Ваську кажется, что перед ним не барак, а какое-то неуклюжее судно. Оно все больше и больше оседает в хлябь. Над бараком смутно виднеется сторожевая вышка, противотанковые бетонные пирамиды на уходящей к морю дороге, ряды колючей проволоки. Все мокрое, унылое, все постылое до тошноты.

За думами Васек не сразу замечает песню, которая робко влетает в открытую дверь.

Схватись за подоконник, Васек начинает дышать часто, прерывисто, лицо чуть розовеет.

Васек уже не видит ни хитросплетенных рядов колючей проволоки, ни сторожевых вышек, ни барака. Ничего этого нет. Все рухнуло, пропало, как от взмаха волшебника. Есть только Волга, размашистая, плавная, с родной деревней на пологом берегу, с березками, с невестой Тамарой…

Пошатываясь, Васек пришел в комнату. Лег рядом со Степаном и уставился в потолок.