Николай Дворцов - Море бьется о скалы [Роман]

— Здорово написано! Слушай. «Дорогой Андре! Мы все восхищаемся вашей стойкостью. Такой мужественный народ нельзя победить. Уверены, что наступающий новый год принесет всем свободу. Тогда мы будем вместе танцевать. Бросаю тебе табак. Дорогой Андре, спой мне утром „Волгу“. Привет от друзей. Их очень много. Вы даже не представляете, как много. Инга».

Кивнув на белый дом, Федор спросил:

— Оттуда?

— Да! Инга! Чудесное имя. А сама она еще лучше. Вот! — торопясь, Андрей достал из кармана записную книжку с черными корочками. В ней оказалась фотография.

С маленького квадратика плотной бумаги смотрела девушка в узорчатом джемпере. Круглое свежее лицо с наивной ямочкой на пухленьком подбородке, светлые спадающие на плечи легкими кольцами волосы, маленький, слегка заостренный носик и большие круглые глаза.

Сначала Федору показалось, что глаза не гармонируют с лицом: они слишком велики и кажутся чужими, но спустя минуту он решительно изменил свое мнение — прелесть Инги была именно в глазах. Девушка не смеялась, ее лицо хранило выражение деланной серьезности, а глаза наперекор всему смеялись. Смеялись задорно, даже с мальчишеским озорством. И Федор невольно подумал: «Все кажется ей простым, легким и доступным».

— Где записка? Дай-ка еще взглянуть, — попросил Федор. Он сложил записку с фотографией и разорвал пополам.

— Ты что?! С ума!.. — Андрей с выражением ужаса на лице вцепился в Федора, стараясь развести его руки. — Стой! Подожди!..

— Сам с ума спятил! — Федор, увертываясь от Андрея. продолжал рвать. Потом вышел за порог, взмахнул рукой — ветер услужливо подхватил и развеял мелкие клочки бумаги.

— Соображать надо! Ее погубишь и сам!..

Андрей надулся и молчал.

Ни Федор, ни Андрей не замечали, что из дверей угловой комнаты их подслушивает Дунька. Он то высунется из-за притолоки в коридор, то, почувствовав опасность, скроется в темноте.

Когда Андрей с Федором ушли, Дунька удивленно покачал головой: «Господи, вот наваждение-то!.. Записочки!.. Через проловку!.. Карточка!.. Надоумило их разорвать… А то бы с поличным… Бог ты мой, неймется людям, никак неймется. Как же теперь, к кому податься? К Антону? Супу он, пожалуй, даст? Даст… Ведь старшой-то земляк Антону? Рука руку моет. Ох, и дурной я. Так можно заместо супа в морду схватить. А что, если к самому унтеру? Так, мол, и так… Я, мол, и впредь могу… У меня не сорвется. А унтер возьмет да и даст хлеба. Целую буханку может дать. Чего ему стоит?»

При мысли о буханке, рот Дуньки наполнился тягучей слюной. Сглотнув ее, он перекрестился и полез на свое место. «Утро ночи мудренее. Значит, записочки? Не похвалят за это, ох, как не похвалят. Прости, господи, прогрешения наши»…

Утром в угловую комнату пришел санитар. Пленные к этому времени уже поднялись и, наспех ополоснув в темном умывальнике лица, с нетерпением ждали, когда принесут из полицейской хлеб. Только Степан с Васьком оставались на нарах. У Степана кружилась голова и чирьем болел зад. Малейшее движение причиняло страдание.

— Как же мы будем работать? — спросил Степан.

— А черт ее знает.

— Мне не дойти.

— А, вот вы где сховались, — сказал из темноты санитар и проворно взобрался на нары. — Як, Степан? Ты, Василь, як?

Санитар прислонил ладонь ко лбу одного, потом другого.

— Э, не дюже гарно. Тэмпература. Пишлы!

— Куда?

— В ревир.

— Ох, какая милость! — удивился Васек.

— Ладно балакать. Собирайся! — прикрикнул санитар.

Степан и Васек получили хлеб и поплелись на зависть всей комнаты в ревир.

Светало. Над смутным очертанием гор, вершинами сосен, крутыми крышами наглухо зашторенных домов плыли тучи. Они были серыми и рыхлыми. Казалось, за трое суток тучи окончательно истощились. Однако дождь лил с первоначальной резвостью. И по-прежнему пузырились лужи, обещая длительное ненастье.

В коридоре ревира друзья отерли ладонями мокрые лица. Степан осторожно постучал в дверь приемной врача.

На пороге появился Иван.

— Кранки? [28] — Больные? — он ухмыльнулся, но тут же посерьезнел. — Колы нимцы прийдуть, щоб не вертухаться! Чуетэ?

— Чуемо, — Васек пытался подладиться под украинский говор санитара.

— Щоб пластом лежаты. У вас высока тэмпература, мабуть, тиф.

Кивками головы Степан и Василий еще раз подтвердили, что все будет в точности исполнено.

Санитар провел их в комнату напротив. Она, кажется, ничем не отличалась от той, в которой они жили. Справа и слева — тройные нары, матрацы с жесткими, будто из проволоки, наволочками. На матрацах — укрытые шинелями больные. Никто из них не ворохнулся, не поднял головы.

— Наверх! — скомандовал санитар.

Уже там, под потолком, Васек заметил, что комната не протекает. Это обрадовало. Он сказал:

— Хоть обсохнем немного.

Они съели пайки хлеба и легли, прислушиваясь к тому, что происходит во дворе. Там шло построение. Слышались крики и брань. Выделялся звонкий голос Антона. Затем все стихло. Очевидно, колонна ушла. До темна ребята будут ворочать камни. И все это мучительно долгое время над ними будут издеваться дождь и ветер, полицаи и мастера.

В коридоре послышался топот и немецкий говор.

— Арцт!

Дверь распахнулась. В комнату вошли боцман с опухшим от перепоя лицом, унтер и врач в белом халате и неизменных очках с одним стеклом.

— Сколько? — спросил унтер.

— Девятнадцать, — сказал Садовников.

Унтер заглянул в записную книжку, которую до этого держал в рукаве.

— Правильно. Все здесь?

— Можете посчитать.

Унтер насчитал семнадцать.

— Двое вон наверху, в изоляторе, так сказать. Подозрение на брюшной тиф.

— Что?! — унтер оглянулся на дверь.

— Ничего удивительного, господин унтер-офицер. Вши. Бани нет.

Унтер вскипел.

— Альте лид! [29] — Старая песня. Сколько можно твердить одно и то же?

Боцман, не понимая разговора, смотрел на Садовникова мутными глазами.

— Арцт!

Садовников молча повернулся к боцману. Тот погрозил перед самым носом врача похожим на детский указательным пальчиком.

— Я вызову нашего, немецкого, врача. И если хоть один из этих больных окажется не больным, тебе придется не сладко. Пойдешь в яму, камень таскать! Понял, врач?

Садовников перевел спокойный взгляд с боцмана на унтера.

— Я понял, но ответить по-немецки не могу. Плохо говорю. Здесь нет и не бывает здоровых. За это готов всегда ответить.

Унтер передал его ответ боцману, а от себя добавил:

— Сомневаюсь… Врет он…

— А вот узнаем! — боцман вышел из комнаты. За ним поспешил унтер.

Васек вскоре заснул, а Степан лежал на боку с открытыми глазами. Он слышал, как вернулась ночная смена. Степан не видел пришедших, но знал: они промокли до последней нитки, застыли так, как только можно застыть, оставаясь живым. Сейчас они съедят свои жалкие пайки и лягут на хлюпающие водой матрацы. Прижимаясь друг к другу, они тщетно будут стараться согреться. Эх, жизнь проклятая! Кончишься ли ты когда?