Владимир Козловский - Ищу свою звезду

Среди до отказа напитанных соком густых кладбищенских трав, омрачая взор, лежали свежие могильные холмики. Игнат взглянул на них и болезненно сморщился. «Вот и еще один нынче прибавится. Раненько, Булатов, раненько. Сколько же ты прожил на свете, миляга? Сколько? Годочков-то много… Чуть, пожалуй, поменьше, чем крестов здесь наставлено. А по-достойному жить, считай, только начал».

У полуразвалившейся, облепленной чахоточно бледным мхом кирпичной стены автоматчики остановились.

— Корош спать место? — насмешливо скривил губы немец с лычками на погонах.

— Место как место. Тлеть-то везде одинаково, — равнодушно ответил Булатов.

— Барин — хозяин, — захихикал довольный знанием пословицы немец.

— Что ж, ежели позволяешь, пойдем — покажу наше родовое. В пару с дедом прилягу… Дед, камрады, мужик был отменный.

— Как? — переспросил ефрейтор, не поняв последнего слова.

— Говорю вам, отменный — вашего брата ни мало ни много, десятка, пожалуй, два на тот свет на крестины отправил.

— Глюпь, господин староста… — сверкнул ядовитым взглядом немец. — Сдыхать будешь это место…

Ефрейтор кивнул солдатам. Двое из них, передав ему оружие, взяли в руки лопаты.

Привалившись спиной к врытой стоймя каменной плите, Игнат наблюдал за горе-работниками, и в глазах его открыто играла насмешка. Солдаты, пыхтя, толкали лопаты в сотканный из густых травяных корешков пласт дернины, колотили в заплечики шипами тяжелых ботинок, но лопаты лезли в землю туго, будто в крепкую, слежалую глину.

Скрип железа, непокорные глыбы дернины раздражали солдат. Они ругались, предлагали старшему не тратить зря силы, а покончить с предателем-стариком выстрелом из автомата. Раздоленские закопают сами, мужики о своем позаботятся. Но красногубый ефрейтор — рьяный службист. Он должен выполнить строгий приказ: предателя-старосту закопать в могилу живьем.

«Долго возятся, червяки, видать, и лопаты-то в руках никогда не держали», — глядя на неумелые движения солдат, злился Игнат. Ему стало обидно за труд, за безжалостно искореженную незваными пришельцами землю.

— Эй вы, вояки ретивые, ладони-то свои пожалейте, в голубиное яйцо мозоли на них вздуются, как вы такими руками автоматы держать будете?

— Молчать! — взревел ефрейтор, грозно подступая к Булатову.

— Пожалей солдат, унтер. Люди, видать, и во сне не работали. Хошь, я сам себе яму для дубовины сворочаю? Зачем за меня руки солдатам калечить? Они им сгодятся: худо придется — поднять надо будет.

Ефрейтор, словно кинувшийся в драку петух, лихо подскочил к Булатову, занес над его головою тесак.

Сердце Игната дрогнуло, губы сжались. Еще одна секунда — и он пнул бы красногубого ногой, отшвырнул, как паршивую собачонку. Но, уловив растерянность в глазах врага, решил: «Не ударит, коменданта боится».

Игнат не ошибся. Опустив тесак, ефрейтор нервным, пьяноразвязным движением ткнул его между рук Булатова и дернул рывком на себя. Веревка сразу ослабла. Руки Игната ощутили свободу. Немец швырнул лопату к ногам грабаря и, приставив к груди его дуло автомата, свирепо крикнул:

— Работать! Сам на себя арбейтен!

— Чего цепняком кидаешься? — спокойно, разминая затекшие руки, заметил Булатов. — Работа для нас не в тягость, не мука, а самое что ни на есть удовольствие.

…Хороша не тронутая плугом земля, черная, жирная! Со звоном послушно врезается в нее штыковка, пласт за пластом ложится на выросший на глазах автоматчиков холмик.

Хороша земля: швырнешь ее пластик, и, как гречка, рассыпается он на крупинки. Перепахать бы ее да засеять, сотни пудов хлеба дала бы. Размеренно, неторопливо швырял Булатов землю, врастая в нее все глубже и глубже.

Добротную могилу готовил себе старый грабарь. Стенки у ямы, словно у зеркала, гладкие, трава и земля по краям срезаны ровно, как бритвою масло.

Не скупился Игнат. Без метровки, наметанным глазом прикинув размеры могилы по росту, брал он солидный «гак», метр на длину и полметра на плечи.

«Моя в этом власть. Просторней полеживать будет».

Ретиво взявшись за дело, он вскоре заметно поубавил свое усердие. В привычном к труду теле нет и намека на усталость, напротив, как после хорошей разминки, горело оно жаждою резких движений. Руки помимо желания двигались быстрее, но Игнат урезонивал их жестокостью трезвого вывода: «Али вам, милые, жизнь не красна? Куда вы за смертью торопитесь»?

Усевшись на ближний могильный холмик, ефрейтор впился в землекопа пустым бессмысленным взглядом. На его туповатом, безразличном, как у скопца, лице не было ни зависти к силе землекопа, ни раздражения его подневольной медлительностью. Рядом понуро стоял другой. В глаза Булатову он смотреть боялся. Угольная пыль мелкими черными веснушками въелась в его жилистые со ссадинами на пальцах руки, во впадины щек, в мясистый кончик вислого носа. «Этот, должно, из рабочих, — подумал Игнат, — шахтер либо кочегар». Совсем близко, у дощатой, подернутой зеленою гнилью оградки, — еще двое. Один, полный, курносый, позевывал, второй, со впалой чахоточной грудью, ковырял в зубах зеленой былинкой.

Сдвинув ершистые широкие брови, Булатов исподтишка рассматривал своих врагов.

«Померяйся, парень, схлестнись, — сверлило Игната навязчивое желание, — схлестнись — все одно ничего не теряешь. Тресни штыковой по темени того вон курносого, сцапай автомат, привались за могилу, — и тут же сам возражал себе: — Пока размахнешься, ударишь, тот красногубый разрядит в тебя автомат. Ну и что ж? Нешто это хуже, чем живьем в могилу ложиться?»

Игнат вдруг живо представил себе картину казни. Словно баран под убоем, он лежит на дне прохладной могилы. Лежит на спине и смотрит вверх на проглядывающие сквозь густую зелень деревьев прорехи неба. Он лежит вверх лицом, потому что иначе нельзя, потому что он, как и все волевые люди, до последней секунды желает видеть все: и эту сочную, всосавшую в себя прах его дедов, зелень; и черную ленту добротной земли, и этих обеспокоенных, поющих ему необычную панихиду птиц.

Тяжелые комья земли бьют его по груди, по ногам, ложатся на плечи, больно хлещут в лицо. Кормилица-земля засыпает тело, и только свободная от веревок голова встряхивается, не желая расстаться с жизнью, тянется вверх.

Красногубый свирепый ефрейтор, оскалившись, кидает в нее пласт слежавшейся глины. Напрягая все мышцы, Игнат с трудом отворачивается. Пласт ложится к виску, давит на волосы.

Хрипловатый голос ефрейтора возвратил мысли Игната к действительности.

— Зачем отсталь! Копать, сволочь, бистра!

Булатов чуть вздрогнул, но не обернулся на голос.

— Брешешь, храбрец, не убьешь! Заячьей болезнью страдаешь: бежишь и оглядываешься, — пробурчал Булатов, с размаху по черенок вонзая штыковку в желтую вязкую глину.