Владимир Козловский - Ищу свою звезду

Но белобородого человека Сокол встречал где-то и прежде. Уж больно знакомы ему эта видная фигура, осторожная, быстрая походка, светлые, с жабьей зеленцою, скрытые прищуром глаза. Вот только бороды, белесых холеных усов и рваного уха не видал Сокол раньше.

Кто же этот белобородый партизан? Почему из всей группы Буйвала он остался один невредим, как ему удалось избавиться от плена и виселицы? Почему он так испугался? Что за человек побежал от него по лесу?

Между тем белобородый подошел к Фене и протянул руку. Натянутая насмешливая улыбка его выдала. В памяти Сокола мгновенно всплыли заснеженный лес Карелии, крутой спуск Сулаж-Горы и одинокий лыжник в белой с голубым махром шапочке.

«Форей Сухтайнен!»

Кинув взгляд на летчика, белобородый, как от удара плетью, вздрогнул и отскочил. Глаза его хищно блеснули, дрожащая рука рванула с пояса нож.

— Не смей! — кинулась к финну Феня.

Короткая вспышка стали — и молодая женщина беспомощно вскинула руки, опрокинулась навзничь. В этот же момент Сокол выстрелил. Бородач, упав на колени, торопливо сбрасывал с груди автомат. Вторая пуля запрокинула его голову, третья свалила на землю.

— Петрович! Петрович! Кто там? В кого ты? — выскакивая из леса, закричал Булатов и вдруг увидел Феню.

— Фенюшка! Доченька! — надорванный тяжкой скорбью голос Игната захлебнулся слезами.

Булатов разорвал на груди Фени кофту, пачкая руки кровью, зажал косынкой глубокую рану. Потом он бережно поднял Феню и понес.

— Деточка моя, голубушка, на кого ж ты меня оставляешь… Утешница ты моя, доченька.

Крупные слезы катились по впалым щекам Игната, и стал он в этот момент жалким и старым.

— Одинок я теперь, один. Никому не нужный старый бобыль. Лучше б этот проклятый гаденыш меня полоснул…

— Полно, Игнат Тимофеевич, зачем убиваешься, чего раньше времени смерть накликаешь? — неумело утешал старика Сокол. — Мы ее вылечим. Сердца ведь нож не задел, сам говоришь.

— Верно, Петрович, вылечим, вылечим, — приободрился Булатов, прибавляя шаг.

Всю ночь от постели Фени не отходили отец, Любовь Митрофановна и лекарь отряда, бывшая сельская повитуха бабка Носориха. Подвижная, как вьюнок, старушонка, никому не доверяя, сама прикладывала к ране больной известные лишь ей одной «живые» травы, дула Фене в глаза, шептала что-то на ухо. Корж, сердито сплевывал в сторону, бурчал, обращаясь к Соколу.

— Шаманка умалишенная. Чего дурь свою людям показывает?

— Теперь бы врача, хирурга, Федор Сергеевич.

— Да, без врача нам нельзя. Просил я. Обещали с первым самолетом доставить. — Как ты Суховея разоблачил, Сокол?

— История длинная, Федор Сергеевич. Я его еще в юности знал, до войны. Канадец он, на финнов работал. Только тогда его взять не пришлось. Смылся. Он ведь знаменитый спортсмен-лыжник. Видали, как ходит?

— Нет, он у нас новичок… Чуяло сердце недоброе — вот ведь верный барометр… Буйвал… Ох и мужик был, сам обманулся и меня усыпил.

— Сухтайнен — волчина матерый, стреляный.

— Да, напортил он нам в отряде изрядно. Теперь мне понятно, кто Булатова предал. Каких ребят, сволочь, сгубил — Никиту Буйвала из-за него на лесину вздернули… Братьев Сморыгиных… Сливки отряда. Хорошо, что ребята дружка его офицерика — засекли. А то бы опять «гости» нагрянули. Наши-то жмут. Слышал?

— Нет. Не слыхал. Где они сейчас?

— К Острожку подходят. Через денек-другой и мы с якоря снимемся. Раздолье очищать нам поручили. Вчера фрицев кавалерийский полк выручил, вовремя подоспел, если бы не он, каюк, расчехвостили бы гарнизончик.

В обед Феня пришла в себя. Открыв глаза, она окинула взглядом землянку и жалобно попросила:

— К солнцу хочу. Вынеси меня, папаня… Темно здесь, жутко.

Булатов вопросительно посмотрел на Носориху.

— Можно, Михеевна?

— Отчего нельзя, солнце каждой травинке дыханье дает. Выносите.

Игнат и Любовь Митрофановна осторожно вынесли топчан и поставили возле кустов орешника.

— Теперь легче как будто, — чуть приоткрыв голубые глаза, прошептала Феня. —Убил он его?

— Кого, доченька? — наклонился к Фене Булатов.

— Сокола?

— Что ты? Как бы не так. Петрович ему три пули всадил.

— Суховею?

— Это не Суховей, доченька, а Сухтайнен. Помнишь, на Станции лесоруб был, на лыжах к финнам убег.

— Нет, не помню. Где он, папаня?

— В трясину швырнули.

— Да нет, Виктор Петрович?

— А, Петрович. Здесь был, всю ночь с тебя глаз не сводил. Только что с Федором вышли. Землю Большую зовут. Доктора просят.

— Не поможет он мне, засыпаю, папаня… совсем засыпаю. Навек…

Феня устало закрыла глаза.

Комок подкатился к горлу Булатова, на бороду потекли крупные слезы. Горячая рука Любови Митрофановны коснулась его плеча.

— Не надо, Игнат… Крепись…

Воспаленные от слез и бессонницы глаза Булатова не отрываясь смотрели на дочь. Отяжелевшие веки падали вниз. Но вдруг они птицами порхнули к лохматым бровям. Он схватился руками за сердце и застонал.

— Ты что? — с тревогой спросила Любовь Митрофановна.

— Люба! Люба, смотри! — указывая пальцем на грудь дочери, дрожа всем телом, зашептал Игнат.

На белоснежной сорочке Фени чуть пониже левой груди выступило маленькое, с горошину, кумачовое пятнышко. Будто на промокательной бумаге чернильное пятно, оно медленно растекалось, оставляя на краях почти незаметные на глаз тоненькие волоски-лучики.

— Кровь. Видишь, опять засочилась, — испуганно взглянул Булатов на Любовь Митрофановну.

— Носориху надо, где она запропала, старая! Ищи ее Игнат, волоки побыстрее.

— Не надо, — не открывая глаз, внятно проговорила Феня,

Игнат растерянно затеребил бороду.

— Иди, говорю, — строго сверкнула на него глазами Любовь Митрофановна, — что застыл истуканом.

Булатов виновато взглянул на дочь и, словно сорвавшийся с привязи конь, затопал вдоль ряда заросших травою землянок. Открыв глаза, Феня грустно улыбнулась Любови Митрофановне.

— Витю мне позовите, Сокола.

Любовь Митрофановна понимающе кивнула головой.

— Сейчас позову, Фенечка. О! Да вот и он сам бежит…

— Виктор Петрович, вы? — тихо спросила Феня. — Как долго. Почему вы так долго?

— Фенечка, ночью прилетит самолет, врач тебя вылечит.

— Мертвых не лечат, Витя.

Кровавое пятно на сорочке растекалось все больше. Капельки крови выступали сквозь легкую ткань и стыли на ней большими рубинами.

— Феня, у тебя раскрылась рана, тебе нужен покой, лежи, пожалуйста, тихо.

— Теперь все равно, Витя. Я засыпаю…

— Усни, Фенечка, скоро доставят врача.

Глаза Фени приняли строгое осмысленное выражение.

— Виктор Петрович, ты любишь ту… с черными косами?

Обреченному на смерть больному никогда ни один из врачей не скажет, что завтра или даже сегодня он расстанется с жизнью.