Владимир Козловский - Ищу свою звезду

Родной рокот вернул Цыганку последние силы. Он приоткрыл глаза и сразу узнал друга. Майко попытался улыбнуться.

— Пашка, друг!

— Успокойся, Рошат, успокойся! — прикладывая ко лбу Цыганка смоченный бинт, проговорил Павел и бережно придержал попытавшегося подняться с разостланной куртки друга.

Цыганок сонно прикрыл глаза, и снова шевельнулись его бледные губы.

— Я знал… Ты выручишь… —лицо Цыганка подернула легкая судорога, —Падаю я! Пашка! Па… — исступленно закричал он.

Сильное тело сдавалось не сразу. Через минуту к Рошату еще раз вернулось сознание.

— Ты здесь? А мне конец, загибаюсь…

— Что ты, Рошат? Скоро уж дом... Врачи на ноги поднимут.

— На ноги? Смеешься…. Ног у меня нет. Баста… Постой… Что я хотел тебе сказать? Что? Да, о Наташе… Прости. Слышишь, прости. Наташа должна быть твоей. По-честному… Ты ее стоишь…

Цыганок тяжело задышал, впился пальцами в руку друга.

— В Логу б теперь, в Логу… Батю увидеть, Тэзу…

— Увидишь, Рошат! Потерпи!

— Падаю я, поддержи! Поддержи, Пашка, скорее… Скорее!

Тело Цыганка сжалось, собралось в тугой комок и вдруг расслабленной пружиной забилось медленной, угасающей дрожью. Павел долго не выпускал теплую руку друга, пока она не стала такой холодной, как золотое колечко на его пальце.

Хоронить Рошата Майко вышел весь гарнизон. Тихо звучал траурный марш, плескались на ветру красные с черным переливом траурных лент волны знамен. Впереди погребальной процессии шагал Павел. Он нес огромный венок из ярко-красных роз. Как и все летчики, он в парадном кителе, на широкой груди поблескивают ордена. Ступал он медленно, взгляд словно прикован к земле. Лицо замкнутое, виноватое. Обернуться назад Павлу стыдно. Там, сзади, за колыхающимся над головами людей гробом, рядом с командиром полка шел старый цыган — отец Рошата Майко.

Он не плакал над гробом сына, не рвал поседевшую бороду, не проклинал убийц. Глаза старого цыгана осуждающе блестели. Когда Павла как боевого друга Рошата представили старому Майко, цыган отстранил протянутую Чичковым руку и скупо бросил:

— Разве ж то друг… Не уберег сынку.

Павел, словно оплеванный, отошел от цыгана. И теперь, неловко переставляя ноги, он чувствовал, как жжет его спину осуждающий взгляд черных, сухих, озлобленных на весь мир глаз. Напрасно летчики заводили со стариком разговор, рассказывали об изменчивой летной судьбе. Напрасно доказывали ему, как рисковал из-за его сына Павел Чичков, с каким трудом доставил на базу тело своего друга. Старый цыган никого не желал слушать и скупо твердил:

— Не уберегли. Не уберегли.

Вину за гибель Майко чувствовали на себе не только Павел и Аркадий Григорьевич, но и сам командир полка. С присущей ему грубоватостью, не прячась от осуждающего взгляда старого цыгана, он признался:

— Да, виноваты и мы. Излишнюю горячность вашего сына надо было бы погасить. Не сумели мы этого, недоглядели.

В гробу Майко казался совсем маленьким и очень молодым. Кудрявая голова летчика чуть запрокинута, и кажется, вот-вот шевельнется, тряхнет волосами. Цыганок любил носить ее высоко, чтобы легче было смотреть вверх, потому что мысли его жили постоянно там, в небе, в самой желанной для него стихии.

После коротких взволнованных и скорбных речей на холмик могилы вышел старый Майко. Он гордо одернул рубаху, оправил кумачовый орденский бантик, обвел толпу острым, проницательным взглядом.

— Я учил сына ходить, — начал он тихо, — мальца не держали ноги, он падал, разбивал себе нос, губы. Другой бы испугался, подождал, пока придет сила… Малец был настырен, упрям. Треснется лбом, заорет и опять подымается. Я берег сынку, как мог. Видел, такого не побереги — расшибется насмерть. Вы учили его летать. Как, уж не знаю. Похоже, что крылышки у мальца не окрепли. Надо было поберечь, присмотреть за птенцом. Молод, горяч, не в меру удал… Не то я говорю. Постойте, не судите меня. Не вы виноваты, нет, не вы! Война проклятущая — вот кто виною всему. Она смерть рассевает. Она, она проклятущая! Она отняла моего Рошата! Сколько таких молодцов, как мой сын, сожрала! Миллионы. Сколько сирот да калек по свету пустила.

Вот стоишь ты, богатырь милый, прости, я на тебя не в обиде, — взглянул Майко на Павла, — глядишь, скоро, как и я, отцом станешь, мальца своего за ручку поддерживать будешь, трястись над ним, ночи не спать, зыбку качать. Вырастишь, сердце свое ему в грудь вложишь, силенки отдашь… А война сожрет твоего птенца! Сожрет, не подавится.

Старик кашлянул, строго посмотрел на Зыкова.

— Кончайте вы эту бойню скорее! Дайте людям вздохнуть, ночи поспать, пашни засеять, дома соорудить. А кто о войне слово подаст, секите ему башку, не жалейте. Дурную траву — с поля долой…

На могильный холмик поставили красную со звездой вверху тумбочку. В нее под стекло врезали фотографию Рошата Майко. Из-под кучи венков на печальные лица товарищей смотрели с портрета задорные глаза Цыганка.

Поклонившись в пояс праху сына, старый Майко отделился от толпы и медленно зашагал к лесу. Позднее, когда все разошлись, старик вернулся на кладбище, и до алой зари все трепыхалась над могилой его старая, шитая шелком рубаха.

Павел все время стоял возле гроба друга. Подавленный, он смотрел на товарищей и никого не узнавал, никого не видел. В зеленом разливе мундиров, как среди вешнего луга, цвел для него лишь один цветок, он и приковывал взгляд летчика. Этим цветком была хрупкая девушка в черном с белой отделкой платье.

Наташа часто доставала из сумки платок и, отвернувшись от летчиков, прикладывала его к глазам.

Так много горя выражало худенькое лицо девушки, так часто блестели слезою глаза, такую беспредельную печаль таили они, что обмануться Павел не мог. Наташа любила Рошата. У Наташи великое горе.

Наташа шла впереди, рядом с только что вернувшимся из партизанского тыла Соколом. Павлу не трудно окликнуть ее, догнать. Но зачем? Для чего?

Вот Наташа остановилась. Сокол вежливо козырнул ей, отошел к летчикам. Девушка оглядывалась по сторонам, кого-то искала. Павел встретился с ее взглядом. Карие глаза девушки, скорбные и печальные, чуть-чуть оживляются, зовут к себе.

— Здравствуйте, Павел! — словно в бреду, услышал Чичков тихий певучий голос. Он ненавидел себя в этот миг: в ответ на приветствие девушки лицо его кривится глупой, тупой улыбкой

— Тяжело вам?

Он молча кивает головой, длинные, как ржаные соломинки, волосы упали ему на лоб, закрыли глаза.

— Я вас понимаю, в такие минуты слова не утешат.

Они молча брели по широкому, обрамленному лесом шоссе. Их тени отражались на гладком асфальте. Одна длинная и широкая, вторая намного ниже, тоненькая и хрупкая, как стебелек. И казалось Павлу, налетит ветер, всколыхнет эту тень, подхватит и унесет за собой, словно легкий дымок. Он снова останется один на один со своим горем.