Владимир Козловский - Ищу свою звезду

Нет, тишина властвует крепко. Ни единый звук не крадется в ее владения. Марьянино спит. Можно идти спокойно. Но в стынувшей тишине Айна почувствовала что-то тревожное, скрытую опасность. Такая тишина бывает перед грозой, перед раскатами грома.

Осторожно, боясь вспугнуть тишину, Айна пошла по улице, держась ближе к заборам. Долго ли еще она должна скрываться, прятаться на родимой земле, точно преступник? Дядя Гриша говорил, что свои уже близко, не нынче-завтра могут прорваться в Марьянино. Скорее бы! Вчера на заре Айна слышала отдаленный звук канонады.

Свои скоро придут. Яркое солнце проглянет после ненастья. А она, Айна! Будет ли она счастлива? Когда вокруг много радости, свое горе чувствуется особенно остро. Нет, боли не будет. Айна не хочет допускать мысли, что счастливый день для нее обернется ночью. Сокол приедет. Ведь сердце-то чувствует!

Айна незаметно дошла до края села. В темноте всплыл высокий крюк со свисающей тонкой веревкой. Айна невольно откачнулась. Неуклюжий громоздкий предмет напомнил ей виселицу. Два дня назад она увидала ее на площади, Какой ужас! Ветерок тихо раскачивал неестественно вытянувшееся тело мертвого в черной изодранной рясе.

— Самсонов! — Айна едва нашла в себе силы устоять на ногах.

В ночь накануне гибели Матвей Ананьевич взорвал оружейный склад и, уходя от погони, случайно подорвался на мине. На устрашение другим немцы повесили его уже мертвого.

…Айна испуганно шагнула навстречу крюку с веревкой и узнала в нем колодец-журавель. При виде его, словно после изнурительного долгого пути, Айна почувствовала вдруг острую жажду. К счастью, не надо было нарушать тишины, на дне ведра поблескивала вода. Наклонив деревянную бадейку, Айна коснулась ее края губами. Но напиться она не успела. Внезапный гул расшвырял тишину, разбудил сонное небо.

У-у-у-у! Ввжи! — угрожающе засвистела темная высь.

Айна инстинктивно сжалась, припала к срубу колодца. Черная темь раскололась. Удар всколыхнул воздух, горизонт вспыхнул пламенем. Пламя казалось совсем рядом, так много света излучало оно. Где-то, в противоположной стороне от села, словно в праздничную ночь, взлетали фейерверки. Они рассыпали искры, падали к земле, одни быстрее, другие медленнее.

Рычащее моторами небо, тягучий посвист бомб, оглушительные взрывы — все смешалось в море огня и света. Айна прикрыла руками голову и побежала на хутор.

На хуторе всего два дома. Один, высокий, бревенчатый — бывший стан тракторной бригады — теперь нежилой. Ставни в нем закрыты и наглухо заколочены досками. Другой, окруженный плетеным забором, домом не назовешь: обычная насыпнушка-полуземлянка.

В ней-то и жил дядя Гриша. Впрочем, он давно уж не дядя, а дедушка. Внуки дяди Гриши служили в армии, а сам он, пережив двух жен, стал уже абсолютно лыс и сух, как опаленная лесина. На редкость черная, не тронутая сединой бороденка его росла лишь на подбородке узенькой мягкой метелочкой.

Айна застала дядю Гришу на крыше насыпнушки. Он стоял на самом коньке, прямой и высокий, как шест для антенны, и приложив глазам козырьком руку, смотрел на полыхающее пожаром Марьянино. Прикрытые к темноте глаза сторожа сразу же заметили бегущего к хутору человека.

— Эй, от какой беды, родимый? — надтреснутым старческим голосом закричал дядя Гриша.

— Это я, дядя Гриша, Айна. К тебе…

Дед, кряхтя, слез с крыши и закашлялся.

Сухой, надрывный кашель раскачивал его, словно порывистый ветер. Отплевываясь и зажимая рот ладонью, дядя Гриша кое-как справился с приступом и, бурча что-то себе под нос по поводу злющего самосада, повел Айну в насып-нушку. Чиркнув в потемках спичку, зажег стоящую на печи лампу.

Слабый свет, едва пробивающийся сквозь закопченное, склеенное полоской бумаги ламповое стекло, осветил жилье бобыля.

Две небольшие комнаты внутри оказались опрятными, словно их только что прибрали заботливые руки чистоплотной хозяйки. Стены комнаток белели утренним снегом, на окнах цветы, в самодельных рамках литографии картин из Третьяковской галереи.

Узкая, застланная светлым покрывалом кровать, диванчик, покрытый бархатным ковриком, стол в цветистой клеенке и даже полосатые самотканные дорожки-половики отличались редкостной чистотой, делали комнату нарядной и очень уютной.

Дядя Гриша был по-семейному близок с Черными. Неожиданный приход Айны встревожил его.

— С мамашей худо, али бомб испужалась?

Айна сбивчиво рассказала о причине бегства из дома.

— Экий поскудный выродок, — укоризненно покачал головой старик.— Верно, что ушла от греха. День-другой переждешь у меня в конуре, а там и свои подойдут. Видела, нынче пожаловали. Ну и задали перцу нашим хозяйчикам.

Дядя Гриша приготовил на диване постель.

— Ты, Айна Васильевна, на задвижку закройся и спи, отдыхай себе преспокойненько, а я в Марьянино проскочу. Ну, как свои придут, глядишь, что и подсобить им потребуется.

— Я тоже иду с вами, —заявила Айна. — За маму боюсь…

— Ну уж нет, это не надо, Васильевна. Дойду без тебя, сам подсоблю, коли потребуется. Понапрасну в огонь голову совать незачем. Софье Михайловне не впервой, в погребе отсидится…

— Только побыстрей возвращайтесь, дядя Гриша.

— Не на свадьбу собрался, Васильевна… Как на вороном проскочу.

Айна закрыла за хозяином двери, погасила огонь и, сняв туфли, прилегла на диване. Гул самолетов стих, но покой ночи был уже нарушен. Заснула Айна только к утру.

Разбудил ее дробный стук в дверь. Открыв глаза, она испуганно вскочила, не сразу поняв, где находится. Настойчивый, но спокойный стук за дверью не прекращался.

— Кто там? — тихо спросила Айна.

— Хозяин, Айна Васильевна, отчини, — отозвался старческий голос дяди Гриши.

С дядей Гришей, к немалому удивлению и радости Айны, пришли трое гостей: пыльные, в заскорузлых от пота гимнастерках русские солдаты.

— Уже! Так скоро! — растерянно залепетала девушка.

— Не пугайся, хозяйка! — не различая со света лица Айны, бодро проговорил невысокий крепыш с марлевой повязкой на лбу. — Нам только часок-другой переспать — и дальше.

— Проходите, касатики, в горенку, располагайтесь, как нравится,— пригласил дядя Гриша.

— Грязные мы, папаша… От самой Москвы бельишко сменить не пришлось, постели-ка лучше нам тут на полу, возле печки.

— Зачем старика обижаете… У меня пятеро внуков в солдатах. Гости-то жданные.

— Ничего, батько, не обессудь,— расстилая шинели у печки и устало опускаясь на пол, проговорил пожилой седоусый солдат.

Через пять минут солдаты уже спали. Дядя Гриша прошел в горенку, приподняв половицу, достал оттуда завернутые в тряпочку часы. Положив их около себя на стол, строго проговорил Айне: