Владимир Козловский - Ищу свою звезду

— Время заметь, через два с половиной часа велено разбудить.

— Хорошо, прослежу, — расчесывая волосы, ответила Айна. —Как там у нас, дядя Гриша?

— Не говори. В огне все кипит. Сказ идет, главный летчик, который аэропланы привел, здешненский. Видать, места наши крепко запомнил. Даже ночью все различил, склады с землею смешали, казарму, даже штаб изувечили. Ловкачи наши, ловкачи, — разговорился дядя Гриша. — Все вражеские точки огнем осветили, а улицы целехоньки, только один домишко на Пушкинской зацепил. Шибко уж чахлый такой, должно быть, контузией завалило.

— Чем? Чем? — переспросила Айна.

— Волна от бомб прет — контузией называется.

— Люди не пострадали?

— Как же? Маленько есть. В огне быть да мокрому выйти! Тьфу ты, а главную новость поведать тебе и запамятовал. Недоноска-то этого, как его, Петьку-сапожника… в куски…. Аккурат на площади возле комендантской под бомбу попался. В гроб собирать нечего…

Глаза Айны широко раскрылись и сразу же приняли прежний оттенок суровости.

— Какой нелепый конец!

— Собаке собачья смерть. Иную собаку, скажу я тебе, даже жальче бывает.

— К маме-то заходил, дядя?

— Ну, а как бы ты думала, поутру заворачивал. Маленько квелит, как положено, а в настоящем-то ничего, бодрая.

Айна сразу же засобиралась домой,

— Пойду я, мама небось беспокоится.

— Нет, ходи назад, Васильевна. Сказано тебе, не пущу, значит, нет. Так и с матерью с твоею договорено. Раненько покуда, день-другой переждать надобно. В погребах еще гады прячутся, которые убежать не успели. Утречком на разведку слетаю, потом сам тебя отведу. По акту Софье Михайловне сдам, в цельности. Я перед ней в ответе.

Айна заплела косы, села к окну. Перед глазами маленькие зеленые грядки лука, укропа, моркови. Дальше тянули за солнцем желтые головы голенастые подсолнухи.

— Вот что, Айна Васильевна, — засобирался старик, — я из погребка картошку достану, ты пока чисти. А я за хлебцем к соседям смотаю, освободители наши проснутся, надо их подкрепить, чай, ведь дальше пойдут.

Вскоре старик вернулся, развел возле дома костер, поставил варить картошку. Двое солдат обедать у старика наотрез отказались. Крепыш с повязкой на лбу задержался. С жадностью уплетая рассыпчатую, чуть-чуть недоваренную картошку, охотно разговаривал со стариком.

Айна сидела в соседней комнатке — смотрела в окно. Голубоглазый, бойкий, по всем приметам видавший виды солдат, кивая на горенку, тихонько спросил:

— Девка, что ягодка спелая. Дочь твоя, внучка?

— А что? Приглянулась? — полюбопытствовал дядя Гриша.

— С виду-то хороша, сладкая… Немцы, небось, полакомились?

Старик сурово сдвинул черные редкие брови.

— Нет, парень. Эта не из таких, себя в чистоте блюдет.

— Да что ты, неужто? — удивился солдат и лукаво добавил:— А ну, я посватаю!..

Дядя Гриша хитровато сощурился.

— На чужой каравай рта не разевай.

Солдат с легкой обидой в голосе пробурчал:

— Сам же лопочешь — девка… Не жена же чужая?

— Жениха, парень, ждет, вот как.

— Где он?

— А кто ж его знает. Где наши все мужики? Тоже, как и ты, где-то сражается.

— Вот как! — взволнованно произнес голубоглазый солдат и тихонько оправил повязку. — Дозволь, дедка, доне твоей словечко промолвить.

Дядя Гриша снова построжал, затеребил жилистыми руками длинный клин бороды.

— Видать тебя, парень, насквозь — юбочник добрый. Только я напрямик скажу, здесь понапрасну стараешься. Считай, что заряд вхолостую.

Не слушая старика, солдат привычным жестом двух пальцев оправил гимнастерку и смело ступил на порог горенки.

Обернувшись, Айна встретилась с горячим мужским взглядом. Девушка смущенно встала. С минуту солдат молча любовался красавицей, потом медленно снял пилотку и поясно поклонился.

— Солдатское вам спасибо, родная.

— Что вы! За что?

— За верность!

Не дожидаясь ответа, он быстро вскочил и, по-мальчишески подпрыгивая на ходу, выбежал из горенки. Схватив лежащий на скамье автомат, радостно закричал:

— Ждет меня моя любая, ждет!

На пороге остановился и, ласково кивнув дяде Грише, доверчиво улыбнулся.

По опаленной степи ветер катил неведомо откуда занесенный легкий клубочек травы перекати-поле. Он то пугливым зверьком замирал на месте, то, всколыхнувшись, лениво переворачивался на другой бок, то, как от удара мяч, катился быстро-быстро. Могильно-черная степь чиста. Бродяга ветер вымел ее лучше любой метлы. За что зацепиться клубочку? За пепел?

Но и он, беспокойный, как его властелин ветер, взметнулся сизым прозрачным облачком и полетел, полетел… только его и видели.

Мертвая, сожженная степь и одинокий, ищущий пристанища клубочек травы навеяли Соколу невеселые мысли. Может, так же, как этот клубок травы, пройдя сквозь огонь войны, остался он один-одинешенек, и никто не думает о нем, никто не ждет…

Сухая земля звенит под ногами, пылит легким дымком-пеплом. Тоска на душе, тоска и тревога. «Увижу ли?» Нетерпенье подгоняет Сокола, заставляет ноги двигаться быстрее. Черная степь обрывается. Перед глазами задымленная даль, а в ней, как в пустыне оазис, пышная шапка старого парка Марьянино — лучшее из всех мест на свете. Самое желанное…Сбежав с косогора, Сокол вихрем летит по лугу. У ручья разномастное стадо коров, на мостике с бичом в руках высокая женщина в плаще с капюшоном»

— Марьянино? Не ошибся? — не понимая к чему, спросил женщину Сокол.

Женщина окинула его испытующим взглядом,

— Не здешний?

— Нет.

— Куда так торопишься? К жене али к матери?

— К невесте, хозяюшка.

— Кто такая, скажи, может, знаю,

— Черная, Айна, агрономом здесь до войны работала.

Женщина невесело улыбнулась,

— Не спеши, милый. Лети лучше к матери.

Сокол побледнел, задохнулся волнением.

— Что с ней? Погибла?

Женщина была не из тех, кто, боясь огорчить человека, скрывает горькую правду. Она прямо взглянула в лицо летчику.

— Опоздал, мил соколик, замужем она, твоя Черная.

Соколу стало душно. Он рванул воротник гимнастерки. В глазах потемнело, все поплыло, смешалось. Устало качнувшись, он припал к перилам мостика.

Всю дорогу, где когда-то скакал на коне, отмерил шагами. Два дня шел, не шел — бежал. Ногу кололо в простреле: «Чепуха, мелочь, скоро Марьянино».

Тревога опережала ноги, забегала вперед. «А вдруг там ее нет, где искать? Ерунда. Найду!»

…Нелепые мысли, за кем же вы гнались? За прошлым? Для чего же?.. Оно, как и пройденный путь, позади, никогда не воскреснет. Сокол обвел взглядом Марьянино: чужое село, далекое и неприветливое! Повернуться, уйти и больше никогда не возвращаться сюда!

«Не может этого быть, как же так. Она же любила меня. Обещала ждать хоть тысячу лет. Значит, жизнь — только обман, в ней нет ничего святого. Обман, обман и обман».