Владимир Козловский - Ищу свою звезду

— Неплохо, — похвалил он. — Я тебя к Ященко в экипаж назначаю. С этим чертякой до старости пролетаешь.

Командир звена старший лейтенант Ященко с первого взгляда мне не понравился. Маленький, квадратный, с реденькими, словно выщипанными, усами, с лицом, будто терка, испещренным оспинами, он отрывисто козырнул на мое приветствие и хрипловато бросил:

— Главное, не дрейфь, парень. Будешь ныть либо спину врагу поворачивать, на землю, в штрафную спроважу. Волков бояться — в лес не ходить. Понял? Говоришь, шесть боевых на счету?

Я утвердительно кивнул.

— Маловато, конечно.

У Ященко их было уже около тридцати. Но главное для него — смелость…

В кабине меня чуть не стошнило. Пахло бензином и касторкой. Мне уже сказали, что у Ященко я девятый: трех моих предшественников унесли на кладбище, пять — на больничные койки. Но самым неприятным показалось мне то, что кабина, особенно башня, словно лоскутное одеяло, были сплошь в разноцветных заплатах.

— Не пугайся, — успокоил меня техник, — я тебе новую башню поставлю и броню на грудь приспособлю.

— Да неплохо бы, — подбодрился я. — А то ведь из-за латок и неба не видно.

В кабине познакомился со своим помощником — воздушным стрелком Степаном Грабовским. На фронт он прибыл прямо от классной доски и глобуса — работал географом в школе. Запасник был старше меня лет на семь, но из-за чистого бугроватого темени казался мне по меньшей мере одногодком отца.

Душой экипажа оказался штурман Гордей Луговой. На него кто ни взглянет, сразу улыбнется. Невысокий, чернявый, глазастый, он, как на сцене плясун, постоянно в движении. Говорил всегда полушуткой, смехом заражал даже командира полка. Любимая фраза Гордея: «Все чепуха, братцы, все семечки».

— Как только придем с боевого, — сказал он мне, — вон там, между двух тополей, волейбольную сетку натянем.

— А где ее взять?

— Чепуха. Мяч и сетку еще с училища в кабине вожу.

Три раза мы летали бомбить Белую Церковь, где по-домашнему расположились фашисты.

Мне и Грабовскому лишь дважды пришлось отстреливаться от «мессершмиттов». Сопровождавшие нас «ястребки» разгоняли их, словно стаю собак.

Я не раз наблюдал в бою за нашими истребителями. Задиры, сорвиголовы. Недаром же на самолетах сплошь молодняк, ему дай только волю подраться. Правда, скорость у «ястребков» маловата, зато верткость — как у цирковых акробатов, пока «мессершмитт» повернется, наш пять сальто выбросит.

Падали с неба и наши, и фашистские самолеты. У меня то слезы на лице от досады и боли, то восторг и улыбка. Воздушные бои теперь завязывались над полоненной врагом землей. Поэтому со сбитых самолетов все реже и реже возвращались в полк летчики. Полк редел. Из шести эскадрилий на задание уходили три, а иногда и две. Летать стали в две смены. Командование всячески поощряло нашу жажду к полетам, а мой командир Иван Яшенко одним из первых летчиков получил орден Красной Звезды. За десять боевых вылетов — награда: десять дней отпуска в тыловом доме отдыха. Мне посчастливилось побывать там в самое роковое для наших ребят время. Словно предчувствуя, что нам не встретиться, меня провожал напарник по турели (летали в две смены) Петр Накорнеев — красавец и песенник, мечта всех знакомых девушек.

— Чую, що бильше нам не побачиться, — обнимая меня, выдал свою грусть Петя. Он был на три года моложе, плохо чувствовал себя в воздухе. Я учил его, как быстрее лечить «морскую болезнь», подчинять пулемет своей воле, как можно быстрее перестраивать рацию. Петя во всем слушался меня, будто старшего брата, спал рядом в сарае на сене. Когда удавалось, вместе ходили на речку — красивую, тихую и ласковую, как его подружка, девчонка из соседней деревни.

Петра Накорнеева похоронили за день до моего возвращения. Зенитный снаряд взорвался в его кабине…

Тосковать о друзьях и задумываться над приметами не позволяло время. Оно толкало нас к действию, подгоняло, как автомат либо конвейер. Приказ на эвакуацию застал нас в готовности номер один. Мне и всем остальным «безлошадникам» подали «экспресс»: огромный четырехмоторный тяжелый бомбардировщик, в общей кабине которого можно было, как в гараже, разместить полдюжины автомашин и всю аэродромную роту.

Мы приземлились недалеко от Курска, в Обояни. Тот же экипаж, такой же, правда, чуть улучшенной конструкции, самолет ДБ-ЗФ. В палатке ждала радость. Меня облапали четыре сильных руки.

— Ура! — орал Сенечка Гомелец. — Еще один футболист объявился! Как, дорогой, в форме? Ноги-то целы?

— Правильно, ноги надо беречь, — сказал Женя Ковров, — а голова для футболиста не главное.

В кругу друзей — как дома: спокойно и безмятежно. На короткое время ушли из памяти кровавые дымки взрывов, море пожарищ.

Женя Ковров пытался превратить свой рассказ в шутку:

— А знаешь, Витя, пулеметы-то наши, наверное, самим Христосом крещенные. Давим крыс в окопах под Гомелем, глядь, прут фрицы на нас. Кое-кто в лесок драпанул. А мы с Гомельцом тут же решили: «Не посрамим авиацию!»

— Это хорошо, что танки левее прошли, — раздумчиво произнес Гомелец, — а то бы от нас с тобой мокрое место осталось.

То, что мои друзья и на земле показали себя не хуже лучших воинов-пехотинцев, придавало мне больше уверенности в том, что мы добьемся победы.

…Техник Коля пожелал мне счастливого пути, то есть, как говорят в этом случае: «Ни пуха ни пера». Это был мой четырнадцатый боевой вылет — самый памятный за все годы войны.

Я стою в турели и, как сказали ребята, скорее похож на пирата, чем на летчика. На мне синий комбинезон с голубыми петлицами, огромные, до самых локтей, мягкие краги. Поверх комбинезона легкий меховой жилет. В кармане заряженный пистолет, на поясе две гранаты и подарок техника — острая финка.

Наша эскадрилья идет на предельной высоте — около пяти тысяч метров. Идем без прикрытия.

— Витя! Истребителей видишь? — услышал я голос штурмана. — Свои?

Я вскинул голову. Там, в легкой прозрачной дымке, кружились самолеты.

— Нет, это не свои. Это немцы!

— Разве? — голос штурмана оборвался.

Я подсчитал фашистскую стаю: «Восемнадцать... А нас только девять». И тут же ухватился за пулемет. На вражеских самолетах один за другим вспыхнули и погасли зловещие красные огоньки. Без труда догадался: «Из пушек бьют, сволочи». Я очень нервничал: то хватался за рукоятки пулемета, то стискивал пистолет, то, непонятно зачем, сбрасывал и снова надевал краги. Неожиданно над головой лопнувшим стручком треснул плексиглас, его светлые брызги упали на руки.

Ященко вел второе звено. Немцы, нападая на эскадрилью, старались оторвать от строя крайние задние самолеты, набрасывались на них скопом.

В атаку фашисты рванулись неожиданно. Я кручусь, словно белка в колесе. Наш самолет зажали в клещи. Истребители попарно, сменяя друг друга, атаковали и слева, и справа. Один отвлекал огонь на себя — заходил то сзади, то пикировал сверху.