Владимир Козловский - Ищу свою звезду

Кубасов, морщась, набросил простыню.

— Ваша белокрылая голубка влетела, — кивнул он на сестру. —Ну, давайте, братва, побыстрей выздоравливайте, в полку нас на руках носить обещают. Как реликвии.

— Радуйтесь, мелкий воришка, — обратилась ко мне сестра. — В комнате свиданий вас ожидают…

— А почему вдруг воришка, сестрица?

— Знаю я, замечала, как стаканы тащите, только конфузить вас не хотелось.

— А кто меня спрашивает?

— Пока что секрет. Сами увидите.

В комнате свиданий чисто и уютно, как в горнице у хорошей хозяйки. В прохладном полумраке вырисовываются круглый с бархатной скатертью столик, крытые таким же материалом ажурные стулья, диван, завешенное шторой окно. В вазе красные, желтые и белые астры.

— Дашенька, ты? — в удивлении замер я у дверей. — Вот так обрадовала! Какими судьбами? Надолго?

Еще в Обояни я узнал, что Дашенька Ломова для меня теперь вторая родная сестра. До предела обескровленному в воздухе, она вернула мне жизнь, из вены в вену отдала свою кровь. Видимо, из старой литературы, а может, и от родителей она впитала в себя романтизм прошлых лет: прятала от подруг свой альбомчик и дневничок, писала втайне стихи, бросала в Быстринку венок из цветов. И вот она стоит рядом со мной: свежая и упругая, как весенняя почка, гибкий девичий стан схвачен широким армейским ремнем, из плена грубой шинели вырывается, но не может вырваться высокая грудь.

— Я отпросилась у главного… Поеду вместе с тобой.

Комкая пилотку с голубой окантовкой, опустила ресницы Дашенька.

— Куда? Неужели домой? — забеспокоился я. — Ни за что. Я вернусь только к своим, слышишь, Дашенька, Я непременно опять стану в строй.

— Возможно. Но врачи говорят, что в ноге порваны связки… Да и руки… Вытяни их, посмотри, как они пляшут…

— Ерунда, это пройдет! — сжимая в кулаки затрепетавшие пальцы, испуганно выкрикнул я.

— Не спорю. Только не скоро. А завтра вас повезут…

— Куда, Дашенька?

— Этого я сказать не могу. В тыл, наверное, на восток. Я буду рядом. Привыкла к своим, тоска по ночам… К тебе вот не знаю за что привязалась — она закрыла лицо руками. — Ты меня хоть иногда вспоминаешь?

Я с готовностью кивнул головой.

— А как же? Часто. Хотел написать. А куда? В Обояни, наверно, немцы.

Декабрь 1941 г.

С детства я не верю в приметы. Рассказы о перебежавших дорогу черных кошках, пустых ведрах, об обманчивой чертовой дюжине — все я это воспринимаю, как сказки. Слушаю, а в душе усмехаюсь: бред предрассудки, мистика.

Давным давно, сложилось в народе предубеждение к цифре «13». Словно предупреждение о катастрофе, пугала она и моих друзей по полку. Никто не желал садиться на самолет, помеченный тринадцатым номером.

И вот лежу я на госпитальной койке, каждый час тянется вечностью, перебираю в мыслях события недавно прошедших дней.

Аэродром Обоянь. На стоянках родные мне, испещренные пулями ДБ-ЗФ (бомбардировщики) и наши телохранители «чайки» (истребители И-15). Их совсем мало. Я видел, как взлетала последняя пара. На киле у первого — восьмерка, у второго — тринадцать,

— Несчастливая цифра, — с грустным вздохом сказал стоящий рядом техник Коля.

Мы оба хорошо знали, что бои идут близко — отдаленный гул канонады доходит до наших ушей.

Никто из нас не позавидовал воздушным собратам. В безоблачном голубом небе на маленькой высоте смельчаки шли на разведку в самое пекло, можно сказать, почти на верную гибель. И эта цифра «13». Роковая примета!

Едва самолеты перевалили через линию фронта, небо на вражеской территории сразу же превратилось в гигантский костер. Даже с нашего аэродрома мы видели всполохи огня. Я представлял себе, как в разведчиков стреляли и сверху, и снизу, стреляли из пушек и пулеметов, автоматов и пистолетов, стреляли все, кто в стане врагов держал в эту минуту оружие. Самолеты метались в огне.

Спустя полчаса один из них, почти лишенный обшивки, голый, будто скелет, приземлился на базе. Тринадцатый с задания не вернулся. Вот она — роковая примета!

…За госпитальным окном лениво тускнел закат. В огромной палате (бывшем гимнастическом зале мединститута), словно боясь потерять друг друга, глухо перекликались стонами раненые. Скрипя зубами, я беру костыли, делаю первый прыжок на правой ноге. Левая — как кукла в белых пеленках. Ее словно пронзает игла. «Сволочь!» — кляну я простреленную крупнокалиберной разрывной пулей ногу. Боль медленно утихает. Снова прыгаю. Меня, как единственного ходячего из шестидесяти, избрали старостой палаты. Героический подвиг! Вчера я прошкандыбал до середины наших хоромов.

В палату вбежала старшая сестра Фая, за ней четверо санитаров с носилками — все вчерашние студенты мединститута.

— Спокойно, родненькие! — закричала сестра. — Сейчас будет тревога. Всем надо в подвал. Таскайте, ребята, — кивнула она санитарам и остановила на мне взгляд. — Кто может, спускайтесь сами. Через десять минут полетят бомбы. Фашисты — аккуратисты, секунда в секунду работают.

Завертывая в одеяла раненых, словно детей, студенты почти бегом уносили их. Я неторопливо пробирался к двери, отдыхая возле каждой кровати.

— Алло, староста! — окликнул меня смуглолицый, со смоляными кольцами волос раненый. — Ты как будто тоже из наших, из летунов, правильно?

— Точнее, стрелок-радист, — пояснил я.

— Один черт — летчик. Вместе в небе кровь проливаем. К тебе просьба, кунак… Набрось-ка на меня пару матрацев. От осколков спасут… А если прямым попаданием, то и в подвале грохнет, да еще похлеще, пожалуй.

Я снял с опустевших кроватей матрацы, набросил на летчика.

— Спасибо, как зовут-то? — спросил он.

Я сказал.

— А меня — Фатун. Запомнил?

— Откуда такое имя?

— С Казани.

— Запомню, конечно.

— А теперь валяй побыстрее в подвал. Слышишь, гул приближается. Точные, гады… Ровно в семь вечера… Убивать безоружных… Эх, подняться бы только!

Превозмогая боль в ноге, я быстро запрыгал на непривычных мне костылях. Возле лестницы в подвал остановился. Глазам представилось столпотворение. Толпились санитары с носилками. В кровавых бинтах ползли на животах раненые. Они ударялись о ступени лестницы коленями, локтями и головами. Стоны, ругань и вопли заглушали команды врачей. Где-то рядом во дворе громыхнул взрыв бомбы. И весь госпиталь, этот гигант, содрогнулся, как от землетрясения. Крики, стоны, кровь на белом мраморе лестницы. Бомба за бомбой летит с ревущего неба на беззащитный Курск.

Пластами валится с потолка штукатурка, звенят и сыплются стекла окон, в раскрытые рамы смертельной метелью врываются осколки бомбы. А меня почему-то уже ничто не пугает. Я уже испытал страх за жизнь, пережил его там, в схватке с пятью фашистскими самолетами. Сажусь на подоконник, закуриваю папиросу и смотрю в ревущее небо. Флаг-штурман немецкой армады, не обеспокоенный ни одним русским истребителем, заходит на цель, как на тренировке. Ему надо уложить бомбы в круг наземной мишени — десятка в десятку, потом подать команду ведомым им штурманам.