Владимир Козловский - Ищу свою звезду

Но шофер, как узнали мы позлее, — тоже с осколком снаряда в плече, не слышал нас, гнал машину на самом пределе. Он словно задался целью разбить ее на куски.

Курск был завален ранеными, как полевой лазарет после крупного боя. Носилки в коридорах госпиталей, во дворах, в переулках, скверах, на улицах.

Я оказался на обширном дворе медицинского института — самого крупного госпиталя в городе. Рядом со мной на носилках — флаг-штурман Волков. Не думал и не гадал. Вот встреча так встреча! Волкова привезли из Харькова. У него ниже колен сломаны ноги.

— Из боя вырвался целым, — говорит он. — А вот при посадке… Машина только земли коснулась и… собирайте, техники, винтики. Ребята синяками отделались, а мне вот не повезло, зажало. Как считаешь, срастутся? Или все… отлетался?

— В двадцать семь-то лет? Зарастут, и следа не останется, — тоном фронтового хирурга убежденно заверил я.

Время показало, что я не ошибся.

Мы лежали, словно в походе: в полном обмундировании и при оружии. Лежали час, другой, третий. Раны саднили, болезненно ныли, изломанный на ногах гипс крошился. Под вечер нас покормили на носилках: солдатский суп, гречневая каша с кусочком мяса и кружка кирпичного чая.

Мы долго рассказывали друг другу о судьбах общих знакомых. Я вспомнил, как, истекая кровью в воздухе, просил Ященко ссадить меня с Грабовским на ближнем аэродроме. Но командир нам не ответил. Молчал он и тогда, когда я вырвал из дневника листок и, пачкая его окровавленными руками, послал ему записку по пневмопочте. Упрямый летчик все-таки сел только дома и доложил командиру полка о выполнении боевого задания.

— Карьерист! — глухо проговорил Волков.

— Он потом в госпиталь приезжал и даже прощения просил, — пояснил я флаг-штурману.

— Простил?

— Промолчал. А когда узнал, что это его подполковник заставил, разочаровался в нем полностью. Его принцип в моем мозгу не укладывается. У Ященко так: «либо грудь в крестах, либо голова в кустах».

— Причем тут кресты! — возмущался Волков. — Надо же о Родине думать… О! — громко вскрикнул он, хватаясь за ноги. — Похоже, что на погрузке мне опять их сломали.

Студенты института, а теперь санитары, сестры и фельдшера, выбирали из нас тех, которые уже впадали в беспамятство, и заносили в здание. Я поймал одного санитара за полу халата:

— Несите флаг-штурмана!

— Не мешай, парень. Без тебя знаем кого и когда…

Я схватился за кобуру.

— Не за себя ведь прошу, неси, говорю! Таких, как он, в полку не заменишь…

— Ну ладно, ладно, — примирительно сказал санитар и взялся за ручки носилок. —Да убирай свою пушку к чертовой матери! Подумаешь, напугал… Похлеще видали.

Когда унесли Волкова, я с тоской подумал: «Теперь не подойдут до утра».

— Ты-то еще потерпел бы, — бурчал на ходу санитар, — но нельзя же вас разлучать… Как-никак боевые товарищи, глядишь, и на койках друг дружке поможете.

В операционной, как в морге: удушающий запах человеческой гнили, голые тела на одеялах и простынях, белая фигура хирурга плавает в табачном дыму. На операционном столе лежал Волков. Он долго не поддавался наркозу и уснул, как в полете, всего на две-три минуты. С его ног вместе с мягкими, рыжеватыми волосами фельдшер срывал окровавленные осколки гипса. Боль отбросила сон, летчик рывком вскинул голову, взглядом безумца впился в лицо врача.

— Коновал! — дико закричал летчик.

— Я хирург! — мягко укладывал врач на подушку голову Волкова. — Я уже третьи сутки держу скальпель в руках. Тысячи раненых очереди ждут… Мужайтесь, забудьте о боли.

— Простите,— вымолвил Волков. — Не я это вам… Боль проклятая.

В беспамятстве флаг-штурман звал какую-то Таню, срывающимся голосом говорил ей о первой любви… Я подумал, что тоже могу выдать свои сердечные тайны, и заранее решил, снимать гипс без наркоза. Хрупкая девушка в халатике с красными пятнами, протирая глаза, встала со стула. Я подозвал ее.

— Миленькая, давайте поможем хирургу.

— А как? — заинтересовалась она.

— Принесите острые ножнички.

Через минуту она протянула их мне. Мы вместе, морщась, словно больно было не только мне, а обоим, освобождали из плена волос и гипса трижды проклятую мной левую ногу.

В палату меня внесли одновременно с Волковым.

— Ну что, подремонтировали малость? — пытался улыбнуться флаг-штурман.

Тот, кто лежал в госпитале, хорошо знает, как томительно-однообразно тянется здесь цепочка дней.

В гостях у нас с Волковым побывали командир и комиссар полка. Они принесли кучу фруктов, рассказали о роковых для наших друзей вылетах. Из последнего ни один не вернулся, в том числе и Ященко. В моей голове роились противоречивые мысли. Временами я осуждал своего командира, но чаще всего оправдывал, возводил до героя. Не щадя нас, он прежде всего не щадил и себя. А коль неизбежна драка, кто-то все равно должен начинать ее первый. Значит, Ященко прав. На самые рискованные и опасные задания он просился раньше других.

…У одного из раненых где-то под черепной оболочкой блуждали два осколка. Когда он немного приходил в себя, кричал так надрывно, что в палате никто не мог заснуть и на минуту.

— Убейте, убейте! Сжальтесь, ребята!

Другой чубатый богатырь с поврежденным пулею позвоночником висел под потолком в проходе между кроватями. Его тяжелый взгляд был прицельно направлен прямо в меня, а я не знал, как от него укрыться. Этот летчик надеялся выжить и даже летать. Дьявольское упорство и мужество! Он никогда не стонал, не жаловался, ничего не просил. Засыпал он мучительно тяжело, ненадолго и чаще тогда, когда выпивал стопку спирта. Сознаюсь, грешен: незаметно я снимал у сестры с подноса всегда по два стакана и, когда кончалась раздача, карабкался по стремянке к летчику. Я вливал ему в рот «лекарство», и он благодарил меня легким взмахом черных ресниц. Позднее, когда его, закованного в гипс, сняли, наконец, с потолка, он уговаривал сестру потеснить раненых, чтобы его кровать поставили рядом с моей.

Как-то в палату в накинутой на голое тело простыне зашел подполковник Кубасов.

— Извините, ребята, — садясь на табуретку, сказал он. — Пока женщин нет, я сброшу этот гадкий наряд.

Его плечи, грудь и спина показались мне сплошной гноящейся язвой.

— Самолет сгорел от головы до самого хвостика, а я только немного поджарился. Ожог первой степени… Лежу через палату, у лестницы. Да нет —только сижу или по коридору болтаюсь, как маятник, лежать пока моченьки нет.

С Кубасовым мы земляки, воронежские, оба холостяки.

— Вот шкуру подлатаем маленько, немцев добьем и вместе домой, жениться! Верно, земляк?

Я отвечаю ему улыбкой: «Вот у кого уверенности подзанять следует».

— А знаешь, Волков, — продолжает наш командир, — какие у нас девчата отменные? Бровкою поведет этакая прелестница, и все… На край света за ней убежишь.