Владимир Козловский - Ищу свою звезду

Мишень флаг-штурмана — госпиталь. Он заходит на нее раз, второй, третий. Вокруг мединститута взлетают в небо стены и крыши соседних домов и домишек, рядом с моим окном рассыпая искры, горит тополь скручиваются и ярко вспыхивают крупные листья. Красный крест на крыше госпиталя доступен взору каждого летчика. Красный крест — табу, запрет для всех воинов мира. А для фашистов — он самая желанная и доступная из приманок.

А утром каждый из нас, кто еще находился в сознании, услышал, как подступает к городу враг. На окраине уже рвались снаряды дальнобойных орудий. Раненых грузят в машины, торопятся эвакуировать в глубокий тыл. Глухой шепоток ползет от одного уха к другому. Говорят, что нас излечат в тылу и пошлют на границы Востока, а оттуда, с Тихого океана, снимут части и бросят в бой — как свежие силы резерва.

Я уже почти свободно хожу на костылях, совсем бравый вояка. Чистая отутюженная гимнастерка, на ремне пистолет, на голове синяя, окантованная голубым шнурочком пилотка. И чуб залихватский, точь-в-точь как у отца, бывшего казачьего офицера. Но в зеркало на себя смотреть грустновато. В тонкие бачки по-воровски вползли сединки. И смех, и слезы! Седина в 23 года. У отца-то ее на висках нет и поныне.

Хожу по перрону между носилками с ранеными. Перрон — как после крупного снегопада — белым белехонек. Кругом сплошь носилки, покрытые свежими простынями.

И вдруг снова свист бомб, взлетающие в небо вагоны.

Бреду на край перрона, где лежит после Волкова (его отправили домой на поправку) мой новый приятель летчик Фатун. Смотрю на часы. Семь вечера. «Пунктуальные фрицы!» И опять, сволочи, бьют по раненым!

Глаза Фатуна — угольки с антрацитовым блеском — беспокойно шарят по небу.

— Столкни меня, Витя! — обращается он ко мне.

— Куда?

— Под перрон.

— Зачем? Ты же убьешься.

— Не убьюсь. Помнишь, рассказывал, до войны так же, как ты, вратарем за свой полк стоял. Толкай посмелее! За перроном, как за моей «чайкой», как за бронированной стенкой.

Мне ничего не оставалось сделать, как столкнуть с трехметровой высоты носилки и, поддерживая руками, спустить на них раненого.

— Ищи, бомбоубежище, Витя! — крикнул Фатун. — Видишь, осколки метелят. Добьют наших, гады, добьют! Шкандыбай побыстрее, Витя!

В санитарный поезд погрузили всего половину обитателей курского госпиталя, остальных свезли на братское кладбище. У меня засочилась рана. Главврач отобрал костыли и строго заметил Фаине;

— Говорил же я вам, что рано ему маршировать разрешили… Подумаешь, летчик, здоровье отменное… Теперь пусть лежит, без моего разрешения ни шага!

Поезд медленно, будто крадучись, ползет на восток. Я лежу на нижней подвесной койке. Приспособив подушку под спину, достаю свой походный дневник, беру карандаш.

«Дорогая мама! — старательно вывожу я на листке из блокнота.— Ты пишешь, что Леню после института тоже призвали на фронт. Мне очень интересно: кем и куда? Не расстраивайся. Не одному же мне из семьи драться с фашистами? Пусть повоюет и старший. Вместе мы, быстрее добудем победу. Поезд мой проходит мимо Воронежа. Да что за напасть! Врач не разрешает подниматься с постели, а мне так хочется взглянуть на наш город хотя бы из окон вагона.

Скучаю по тебе, папе, Гале, как ни странно, по стадиону, по нашей ласковой речке Тихой, и почему-то хочется еще хотя бы разок взглянуть на Надю. Она тебе пишет, мама? Где Надя, что с ней? Этот вопрос меня очень волнует. Я же видел ее всего один раз, а мне кажется — знаю целую вечность. Когда привезут на место (а где оно — одному аллаху известно), я сразу же сообщу тебе адрес. А ты сообщи мне адрес Нади. За меня не волнуйся. Помнишь, мне гадала цыганка, что я завороженный? Вернусь к тебе только с победой.

Целую всех. Ваш Виктор».

— Ну, Фая, ну, Фаечка! Миленькая моя, дорогая! Прошу тебя слезно: принеси костыли. Я только до тамбура…

— Не унижайтесь, больной, — ломает шнурки темных бровей пышноволосая девушка. — Вы гангрену хотите нажить? Врач приказал…

— Так ведь это же мой родной город, Фаина…

— Увидите еще, надоест.

После длительной остановки наш поезд, словно отдохнувший рысак, побежал в два раза быстрее. Колеса отбивали бодрую дробь, под ее мелодию я наконец-то крепко заснул.

Абакан нас встретил не потревоженным войною уютом, сердечным теплом горожан, ласковыми улыбками и заботливыми руками медиков. В палату, чистенькую и опрятную, поместили меня, Фатуна и четверых выздоравливающих пехотинцев. По вечерам в темноте мы рассказывали друг другу «истории своих болезней».

— Витек, скильки ти фрицев в дубовину загнав? — спросил меня лысоватый, сутулый, с длинными руками солдат-гигант с Черниговщины.

— Два «мессершмитта» загробил. Это уж точно — в штабных документах записано… Честно говорю. Грицко, я еще ни одного фашиста в лицо не видел.

— А нашим-то хлопцам чуток подмогнул? Пехоте?

— Приходилось. Танковые колонны бомбил.

Вместе с пожелтевшими листьями клена, притихшего возле окна, улетали в даль прошлого похожие друг на друга дни госпитальной жизни. Грицко выписали в часть, мы проводили его по-братски. Нам с Фатуном, двум хромоножкам, разрешили ходить с самодельными тросточками. Врач прописал в качестве лечебной гимнастики два часа в сутки играть в теннис. Когда-то в Воронеже сестра брала меня партнером на корт медицинского института. Фатун взял ракетку впервые. У него была раздроблена пятка, правой ногой он ступал только на пальцы, моя левая не догибалась на целую четверть. Я сильно хромал, но играть мне все-таки было много легче, чем заведомо обреченному на инвалидность партнёру. И потому, наверное, я постоянно выигрывал. Горячая азиатская кровь Фатуна кипела, как лава, черные в косом разрезе глаза метались из стороны в сторону, излучая досаду, обиду и гнев.

— Эй, Фатун! — азартно кричу я. — Держи левую бровку!

Фатун едва успевает подставить ракетку, мяч улетает за поле.

— Вот черт! Мать твою… бог любил! — падая на колено, Фатун запускает в меня ракетку. Я ловлю ее на лету, вежливо возвращаю хозяину.

— Это, Фатун, не по правилам.

Фатун был добр, ласков и предан в дружбе, и мне стало его жаль. Я стал специально ему проигрывать, сводя жаркие битвы на ничейный счет. Теперь мой «противник» стал ко мне еще душевнее и внимательнее.

Фатун уже дважды ходил на комиссию, просился в свой истребительский полк. Врачи, не желая обидеть летчика, сказать ему прямо, что он отлетался и скоро должен быть списан «по чистой», тянули с ответом. В третий раз мы с другом попали на комиссию вместе. Заметив легкую хромоту (нога не догибалась теперь только на семь сантиметров) и дрожь в пальцах (я не мог самостоятельно сделать даже самокрутку), врачи обещали выписать в часть через две-три недели. Фатуну приказали через пятидневку собираться домой.