Владимир Козловский - Ищу свою звезду

И опять сознание собственной слабости, безнадежность попытки соревноваться с прославленным лыжником-финном угнетали его. «Довольно, сдавайся, остановись, сядь, отдохни, все равно с чемпионом тебе не тягаться». А ноги шли и шли, привычно занося друг за друга задники лыж, отбрасывая в стороны чуть загнутые тупые носки, оставляя на снегу след-елочку.

Все выше и выше взбирался лыжник, все ближе и ближе с белой опушкой шапка горы. Это, пожалуй, последняя цель Сокола, дальше он не пойдет: каждая капля энергии строго рассчитана. Цель рядом. Ближе, ближе. Еще усилие и — наконец… Белый валун вершины лег у ног…

В чуткой тиши настороженный слух Сокола уловил скрип снега. «Кто это?» — отскочил он от валуна в сторону. Перед глазами, не далее как за пять шагов, встал человек. Холодная злая усмешка скользнула на тонких его губах, жилистая рука привычно потянулась к ножу. Опережая движение финна, Сокол выставил вперед дуло карабина.

— Ложись!

В глазах Сухтайнена метнулся испуг. С поразительной ловкостью он отпрыгнул в сторону и, будто тень самолета, замелькал по крутому головокружительному спуску. Последним усилием воли Сокол заставил себя оттолкнуться палками. В ушах засвистел ветер.

— Не уйдешь!

Лыжи с невероятной быстротой понесли ослабевшее тело. И вдруг, как тогда, в годы детства, перед глазами мелькнул обрыв. Миг — и рванулась, выскользнула из-под ног земля, брошенным в пропасть камнем полетел Сокол вниз…

...Через час Сокола подобрали товарищи и отвезли в помещение пограничной заставы. Военный фельдшер нашел, что ушибы Сокола сравнительно не опасны. Придя в себя, Виктор увидел расстроенное лицо Боброва.

— Не задержали Сухтайнена?

На высокий, с длинными залысинами лоб Боброва легли суровые складки.

— Да, не сумели. Дружков его сцапали, а его не пришлось. Хитер, дьявол. Даже пограничный отряд обвел.

С тех пор Карелия потеряла из виду прославленного лыжника Форея Сухтайнена, Возвращался ли он из Финляндии? Пробирался ли по глухим таежным тропинкам в темные зимние ночи? Или, может, разоблачив себя, переменил ремесло? Кто знает об этом? Время покажет.

В комнате до тошноты пахло лекарствами. Кругом все в коврах. Мягкие, с тонким рисунком ковры на стенах, ковер на полу во всю комнату, ковром завешено одно из окон.

Айна сидела в глубоком кресле отца в темном, словно у гимназистки, платье и неслышно листала книгу.

— Папа, читать дальше, или, может быть, отдохнешь, уснешь?

— Посиди, девочка, поговорим…

Отец лежал на широкой кровати, весь тонул в мягкой перине, и Айне была видна лишь его голова да в широком шелковом рукаве рука: тонкая, в густых, будто спутанных из синих шнурков, прожилках.

Как изменился отец! Был полный дородный, розовощекий, с круглым животиком. А теперь? Одни скулы да нос, да и нос-то не тот, был породистый, важный, на конце чуть раздвоенный. А сейчас он, как весь отец, вытянулся, по-птичьему заострился, покрылся морщинками.

Отец — не жилец. Его друг по университету, московский профессор, сказал матери Айны:

— Наши отношения с Василием вы знаете, Софья Михайловна. Поверьте мне, что, если б надо, я привез бы к вам светило из светил медицины. Но, увы, дорогая, мужайтесь… Рак поджелудочной железы. Удалить раковую опухоль — и последние дни у больного будут отняты.

Софья Михайловна сдавила виски руками и закрыла глаза.

— Ну не плачьте же, успокойтесь… Все мы под богом ходим… Прошу вас, возьмите, пожалуйста, себя в руки. И главное, постарайтесь не показывать своего состояния больному. Иначе вы убьете его до времени.

Отец верил, что встанет с постели. Он выпивал не более столовой ложки молока за день, и то, кажется, бесполезно — через десять минут выплевывал. Когда он говорил о том, что пойдет на поправку, встанет, окрепнет и поедет с Айною в Крым, у Айны невыносимо першило в горле, и она, чтобы не выдать выкатившиеся из глаз слезы, подходила к окну. Сколько мужества надо, чтобы обмануть умирающего. Но иначе нельзя. Не обмануть — значит, отнять надежду. А без нее, без надежды, словно без солнца, не продышит долго даже здоровый.

Сегодня отец, очевидно, почувствовал близость смерти. Его голос звучал тихо, едва-едва можно понять слова.

— Плохо мне, доченька… Операцию сделали, а силенки все тают.

— Надо спать больше, кушать.

— Институт-то твой как?

— Скоро экзамены.

— Консерватория, Москва… Заманчиво. А может — ближе к природе? Мать-то у нас больная…

Айна вздохнула.

— Изнежил тебя… К жизни не приспособил… Думал, пойдешь другою дорогой… Да нет, я еще поднимусь… Поднимусь… Поднимусь…

Слезы закапали на раскрытую книгу.

— Папа, прости! — и Айна выбежала из комнаты.

— Мать, а мать! — позвал отец, и голос его, всегда такой сильный, густой, с повелительной ноткой, зазвучал тихой жалобой.

Софья Михайловна на цыпочках подошла к постели.

— Вася, я здесь, ты что?

— Мать, успокой Айну… Слышишь?

— Да, да, сейчас. Молочка выпьешь, Вася?

Айна стала рассеянна. В этот день она пришла на занятия без конспектов, вместо портфеля взяла дамскую сумочку. С третьего часа ушла, сослалась на нездоровье. Шла, шла по улице и вышла за город. От самой окраины Реченска по обеим берегам Славной, куда ни кинешь взгляд, всюду сады — сплошной лес фруктовых деревьев. В Реченске любят сады — они здесь растут, словно заросли ивняка на низинах: ни изгородей, ни границ, зайдешь — и заблудишься.

Айна села на полуистлевший пень старого клена, задумалась. Долго разбиралась в хаосе мыслей и поневоле вспомнила прошлое…

….Однажды заболела мама, в комнатах стало неуютно, неряшливо. Запылились шторы, посерела скатерть, и даже китайская роза как-то уныло опустила кончики листьев. Айна решила навести в квартире порядок, надела старый мамин халат, принесла из ванной мокрую тряпку, Потом вытащила корзину с грязным бельем, несмело бросила его в корыто. Вечером отец встретил ее усталую, расстроенную.

— Вот посмотри, папочка, руки истерла,— показала Айна отцу порозовевшие после неумелой стирки пальцы. Отец взял ее руки сочувственно покачал головой.

— Твои руки созданы только для клавиш,— и, поочередно прикоснувшись к ним губами, добавил: — Не надо уродовать красоту, моя девочка, завтра приглашу прачку.

Айна любила читать. Усядется в кабинете отца, подогнет под себя ноги, локти на стол — и читает, вздыхает, кусает губы, смеется, плачет. Отец приходил, брал со стола книгу, смотрел.

— «Давид Копперфильд» — можно,— брал с кресла другую: — Мопассан — рановато.

Айна рисовала своего героя особенным, отличным от всех. Ее герой непременно должен быть знаменитостью, но, если бы у нее спросили, какой именно, она бы не ответила — не представляла сама.