Борис Егоров - Время ранних разлук

Слушая Валикова, мы не замечаем, как в землянку тихо возвращается Порейко.

— Ребята, а мне малость не дадите? — спрашивает он осторожно, вкрадчиво.

Все молчат, переглядываются.

— Ты — живой? — удивляется Валиков. — Ну, живому человеку отказать нельзя. В термосе вроде немного осталось… Но могу дать только с разрешения старшего лейтенанта.

Я молча киваю, смотрю на Порейко. Дрожащими руками — обеими — он берет котелок с остатками горохового супа и уползает в темный угол землянки.

— Закурим, — предлагает Богомазов. — У кого табачок позлее? И балалаечку мне дайте. Какие будете слушать частушки?

— Подожди, Богомазов, совсем забыл: старшему лейтенанту письмо есть, — говорит Валиков. — Не сразу вспомнил. Мне на батарее хлопцы передали. Только, конечно, поплясать надо…

Фронтовой традиции нарушать нельзя: пришло письмо — пляши.

Богомазов играет русского, я топаю сапогами, как могу, и получаю от Валикова конверт.

Почерк Инги. Она давно не писала. Последний раз письмо было какое-то странное. Короткое и холодное, просто деловое: очень занята, много домашних дел в связи с болезнью матери…

В конверт вложен необычно маленький листок бумаги. И на нем всего несколько слов. Я читаю их и ничего не могу понять, не могу поверить в то, что написано. Буквы прыгают. «Больше мне не пиши. Я вышла замуж. Не поминай лихом. Инга…»

Значит, Инги больше нет? Инги Хрусталевой для меня не существует? Есть другая Инга — чужая, с чужой фамилией? Постой, постой, подумай еще, Сашка, нельзя же так быстро!.. А что думать? «Я вышла замуж…»

В ушах у меня шумит, голову сжало. Передо мной то возникает, то пропадает Инга. И вдруг я слышу ее голос — настоящий, ни на чей не похожий:

«Сашка, смотри, как красиво! Цветы и снег!»

«Ты пиши мне, пиши, не забывай!»

«Садишься в самолет и летишь в какой-то далекий городок или поселок. Романтика!»

«Сашка, я не увижу тебя целых сорок пять дней…»

«Цветы и снег!..»

Цветов нет. Остался только снег. Мокрый, противный, он падает на раскисшие приднепровские поля. На те места, которые в сводках именуют: «район юго-восточнее города Никополя».

Я смотрю, как бьется огонь в железной печке. Старший сержант Богомазов, встревожившись, спрашивает:

— Убили кого-то?

— Убили.

— Ребята, спать! — командует он. — Концерт отставить!

Мы сидим с ним около печки вдвоем. Достаю из планшетки фотокарточку Инги, платочек, который она подарила. Он до сих пор еще пахнет духами.

— На каком фронте убили? — спрашивает Богомазов и протягивает руку за фотографией.

— В Казани…

Я бросаю фотографию в печку. Она свертывается трубкой, дымит, потом вспыхивает.

— А-а-а! Вот что! — догадывается Богомазов. — Так вы не печальтесь. Не переживайте. Знаете, сколько таких карточек сгорело в железных печках с сорок первого года? Бабам верить нельзя. И потом — война.

Дежурный телефонист Козодоев зовет меня к аппарату.

— Сашка, слыхал, что случилось? — доносится из трубки.

— Кто это говорит?

— Тучков. Не узнаешь, что ли?

Я действительно не узнаю: он говорит не своим голосом.

— Что случилось, Василий?

— Звонил Исаев. Владика царапнуло… В госпиталь отправили.

— Как царапнуло?

— Крепко. Наверно, без руки останется… Во время артналета под Белозеркой. Снаряд разорвался у входа в блиндаж.

Владлен Доронин… Еще один «мушкетер». Только что был его портрет во фронтовой газете. Под портретом писали, что Доронин отличный артиллерист, прекрасно справляется с должностью старшего на батарее, пример для комсомольцев дивизиона.

Голос Тучкова куда-то пропадает. Я кричу в трубку:

— Вася! Василий! Коммутатор!

Молчание. Порыв на линии.

Близко рвется снаряд. Потом другой. Начинается ночной артналет на нашем участке.

Другие армии идут вперед, мы пока на месте. Те же землянки и окопы, те же деревни впереди. И та же мерзкая погода: мокрый снег, дождь.

Уже середина января, а зимы все нет. Днем на солнце даже пригревает.

Вместе с Валиковым мы шлепаем по раскисшей дороге к высоте 95,4, на наблюдательный пункт подполковника Истомина.

Курган теперь не похож на тот, каким был в день первого боя. У него обжитой вид: добротные блиндажи в несколько слоев наката, укрепленные досками траншеи, маскировочные сети.

Смотрю на часы: не опаздываем. Подполковник Истомин любит точность, аккуратность и к тем, кто эти правила нарушает, очень строг.

Однажды он заехал на «восьмерку». Лесовик стал показывать ему, как расположилась батарея.

Объясняя, Лесовик прошел вперед, и Истомин увидел, что у командира батареи оторвана пуговица на хлястике шинели.

Подполковник остановился и раздраженно сказал:

— Дальше я не пойду. Нет у вас порядка на батарее. Какой же может быть порядок, если сам командир ходит с оторванным хлястиком?

Когда командир дивизиона докладывал Истомину, что боевой приказ выполнен, цель подавлена или уничтожена, это не значило, что от Истомина немедленно последует благодарность.

Иногда подполковник говорил:

— Что уничтожена — вижу. Но стреляли вы малокультурно. Понимаете? Воевать надо красиво. Это же искусство!

Как воевать красиво — Истомин показывал сам. Приходил на наблюдательный пункт батареи. Садился за планшет, запрашивал шифрограмму метеосводки; делал расчеты, подавал команду на батарею.

При этом шутя говорил командиру:

— На полчаса я вас освобождаю от ваших обязанностей. Командовать батареей буду я.

Никто не мог так точно взять цель в вилку, так безупречно удержать пристрелочные снаряды на одной линии, так быстро поразить цель, как Истомин. Когда он вел огонь, лицо его всегда было спокойно, а глаза светились увлеченностью, азартом.

Окончив стрельбу, он надевал шинель, брал в руки стек, с которым никогда не расставался, и на «виллисе» или верхом на лошади уезжал в штаб.

…Я вхожу в блиндаж. Истомин читает газету — «Звездочку». Увидев меня, поднимается, делает несколько шагов навстречу.

— По вашему приказанию старший лейтенант Крылов явился.

— Вольно, Крылов, — говорит подполковник. — Я вызывал вас для того, чтобы по поручению командующего и от имени Президиума Верховного Совета вручить вам орден Красного Знамени. За бой на этой высоте.

Подполковник поздравляет меня и прикрепляет к моей гимнастерке орден.

Я отвечаю:

— Служу Советскому Союзу!

— Очень рад, Крылов, что ваш подвиг высоко отмечен. Отмечен старейшим и самым высоким боевым орденом. Его носили Фрунзе, Котовский…

Потом подполковник приглашает меня сесть за стол, спрашивает: