Борис Егоров - Время ранних разлук

«Неужели немцы не заметили нашу батарею? — думал Трофимцев. — Сколько ни маскируйся, заметят. Голый пригорок, голая посадка… Конечно, заметили. Но не трогают: сидите, мол, до нужного часа, живите, а мы о вас знаем…»

Впрочем, обо всем этом Трофимцев думал уже без особого волнения. За время, что он и его бойцы просидели, кутаясь в старые плащ-палатки, в темных холодных блиндажах, острота волнения, острота сознания обреченности притупилась, как притупляется боль. И старший лейтенант и батарейцы его к своему положению привыкли. А кроме того, где-то в сердцах у них пробились, заблестели лучики надежды: «Если ни вчера, ни позавчера ничего не случилось, то, может, и завтра не случится, и… послезавтра».

Но все испортило ночное появление капитана Савчука. Неожиданно явился вместе с поваром, притащившим термос супа. Инспектировать, что ли, пришел или дух боевой поднимать? Инспектирование инспектированием, но дух после его посещения явно у всех упал. И у Трофимцева тоже.

— Доложите обстановку, — бросил он старшему лейтенанту, едва втиснувшись в блиндаж.

— Сидим, — чуть улыбнувшись, ответил Трофимцев.

— Как это — сидим? А что впереди? Что с флангов?

По резкому тону вопросов Савчука Трофимцев понял, что его улыбка неуместна, что начальник штаба нервничает и на спокойную беседу не настроен.

— Передний край проходит по прежней линии, — ответил старший лейтенант, хотя по сути никакого переднего края не было: просто на большой кусок фронта остался взвод автоматчиков, которые на случай наступления противника могли оказать ему первое сопротивление, а главное — радировать или бросить сигнальные ракеты. Но так уж по уставу положено докладывать: «передний край проходит…» — Противник себя не обнаруживает, огня не ведет, — продолжал Трофимцев. — Пытался прощупать нас, выслал разведчиков, при подходе к батарее один немецкий разведчик убит. Об этом я докладывал по телефону.

Капитан Савчук прошел по траншее, заглянул в орудийные окопы, спросил Трофимцева:

— Пушки в полной готовности? Механизмы проверяли?

— Все в порядке, товарищ капитан.

— Так, так. А погребки для снарядов отрыты далековато.

— Иначе нельзя по условиям…

Но Савчук не дал договорить, перебил:

— Какие условия? Условие одно. Вы должны подбить как можно больше танков, вы должны израсходовать все снаряды, прежде чем вас сомнут. Вы поставили бойцам задачу? Отступать вам нельзя…

Трофимцев взорвался:

— Ты уж и со мной говоришь как с покойником! Ты что, хоронить меня пришел? Уходи, Савчук, отсюда, уходи!

Бойцы, конечно, слышали этот разговор…

Когда Савчук ушел, Трофимцев записал в свой блокнот: «Снова день без выстрела. Происшествий не случилось». А происшествия были.

Приступая к выполнению задания, старший лейтенант очень волновался, как поведут себя на открытой позиции бойцы, не привыкшие к переднему краю. Опасения оправдались. Несмотря на тщательный инструктаж о маскировке, то кто-то голову высунет из окопа, то из траншеи в сторону поползет. И вдруг один из новых бойцов повесил на куст сушить портянки.

Исчерпав средства словесного воспитания, Трофимцев отполз метров на пятьдесят от орудий и стал стрелять из пистолета над своими окопами. Портянки исчезли…

Шесть суток без сна и покоя. И вот — седьмые. Снова за горой ревут немецкие танки. Пойдут или не пойдут? Стрелка на циферблате часов движется медленно-медленно… А солнце по небу движется еще медленней, солнце, которое стало врагом. Скорей бы темнота!

Вечером старшему лейтенанту Трофимцеву позвонил из штаба капитан Савчук.

— Отбой. Собирайся назад.

Трофимцев даже не сразу понял эти слова, переспросил:

— Как? Как ты говоришь?

— Я сказал тебе: отбой. Обстановка изменилась. Забирай своих матушек и двигай ко мне… Проезд обеспечен…

Ни одного выстрела не сделала батарея Трофимцева за последнюю неделю, ни одного снаряда не израсходовала. Но эта неделя была для него, наверное, самой тяжелой за все годы войны.

Когда Трофимцев вернулся в штаб, то сразу попросил:

— Дайте письмо. Разорвать его, скорее разорвать! И всем солдатам письма верните. Не дай бог, вдруг писарь по ошибке отошлет!

А потом пошел в землянку и стал писать другое письмо.

В землянке темно. Только слабо трепещет в плошке огонек. Трофимцев не знает, с чего начать, ищет первые слова и вдруг видит себя в осколке зеркала. Кто-то брился и оставил… Видит Трофимцев не себя, а чужого, почти незнакомого человека. Неужели это ты, Валерьян? Нет. Ты всегда был черный. А этот — заросший и небритый, что в зеркале, — другой. Постарше и посветлее…

«Милая мамочка, извини за то, что в последнюю неделю не собрался тебе черкнуть, такой уж я неаккуратный. Но волнуйся, не беспокойся…»

Его звали Юрием.

Он лежал в госпитале, в Пензе, в глубоком тылу, после тяжелой операции, после непоправимой беды: ему ампутировали обе ноги.

Ее звали Алей.

Она приехала из Москвы и устроилась в госпиталь санитаркой, чтобы выходить Юрия, спасти ему жизнь.

Вот уже который месяц проводила она у постели больного.

Нет, она как санитарка хорошо ухаживала и за другими ранеными. Успевала и полы вымыть, и кровати перестелить, и подбежать к каждому, кому помощь нужна. А в остальное время сидела рядом с Юрием.

И никто не мог упрекнуть ее в чрезмерном внимании к одному, потому что, во-первых, ему было хуже всех, а во-вторых, то время, что она не отходила от него, было ее временем: другие санитарки работали посменно, а она смен не признавала и почти не отлучалась из хирургического отделения. Что только держало на ногах эту хрупкую бледненькую девушку, отчаянно пересиливавшую и горе, и сон, и работу, и усталость?

Аля приехала в Пензу на следующий же день, как получила страшное письмо, написанное чужой, не Юриной рукой: «Ваш друг был ранен на фронте, остался без ног, состояние его тяжелое… В бреду повторяет ваше имя… Я попросил у медсестры его полевую сумку. В ней были ваши письма. Адрес госпиталя такой…»

Юрий писал ей почти каждый день с тех пор, как уехал из Москвы, — писал из училища, с фронта. И вдруг — долгий, тревожный перерыв. А за ним — «Ваш друг…»

Письмо пришло утром, когда Аля торопилась в институт на занятия. На занятия она не пошла, забежала в деканат, оставила заявление, потом была в сберкассе, взяла лежавшие на книжке деньги. Откуда они у нее, у студентки? Это Юрий присылал.

Когда он, будучи на фронте, узнал из Алиного письма, что у нее умерла мать, написал: «Об одном прошу тебя: крепись! Найди в себе силы! Чаще думай, что я близко, рядом. Конечно, самовнушение самовнушением. Но одиночество будет давить на тебя, напоминать о себе ежечасно, начиная с мелочей. Тебе трудно, и помочь некому. Я буду помогать тебе своими письмами и еще — не сердись, не сердись: так надо! — я буду высылать тебе половину моего аттестата. Деньги тебе очень нужны, здоровьем ты не крепкая. Только не бросай институт…»