Пётр Селезнёв - Южный крест

— Шторы… Опустите шторы.

Паулюс откинулся на спинку стула. Увидел генерал-полковника Гота, своего первого адъютанта и начальника штаба… Лицо у Шмидта вытянулось, глаза округлились, смотрели изумленно, словно произошло что-то еще, совсем уже невероятное.

Разве может быть хуже?

Паулюс увидел листок бумаги в руке адъютанта, бледное, без кровинки, лицо начальника оперативного отдела… Стояла тишина. Было слышно, как прерывисто, слабенько брезжит в электрической лампочке вольфрамовая нить.

— Радиограмма из Берлина, господин генерал.

Голос глуховатый, поспешный, чужой. Никогда не слышал такого голоса.

Паулюс и Гот поднялись одновременно. Потому что боялись и надеялись оба.

Решение Берлина может быть единственным…

Но почему такое лицо, такие глаза у Шмидта? И у полковника Адама — почему?

Строчки радиограммы прямые и строгие. Их совсем мало, этих строчек, потому что положение предельно ясное, нужна всего одна фраза.

Строчки ровные и строгие. Они похожи на лезвие штыка: генерал Гот со своим штабом отзывается на выполнение новых задач. Да, конечно… Командующему шестой армией Паулюсу и начальнику штаба генерал-майору Шмидту немедленно вылететь в образующийся котел.

Паулюс оторвался от радиограммы: в Берлине сошли с ума?

Чувствовал, как дрожит, холодеет нутро, шею сдавило точно удавкой.

Сошли с ума!

Строчки острые, колют насмерть: немедленно вылететь…

Не выполнить нельзя. «Фюрер и главнокомандующий. Берлин. Двадцать второго ноября 1942 года».

За спиной Паулюса кто-то напряженно и шумно дышал, точно собирался и никак не мог выговорить слово. А в печной трубе загудело, заухало, как тогда, девятнадцатого на рассвете. С удивительной ясностью Паулюс припомнил бессонную ночь, отчаянный телефонный звонок… Разгоряченную голову озарило ослепительным холодным взблеском: припомнил, увидел, почти физически ощутил — словно пальцами прикоснулся к событиям последних недель, последних дней — и понял, что изменить ничего нельзя. Можно не соглашаться, упорствовать, сопротивляться, что-то решать, предпринимать, на что-то рассчитывать и надеяться, но ничего хорошего не будет.

Потому что есть русские.

Мысли о непонятных и страшных русских к нему приходили уже много раз. И всегда он терял ниточку, становился в тупик, чувствовал себя беспомощным и несчастным. А если верховное командование станет к тому же отдавать такие нелепые приказы…

— Кем подписана радиограмма?

Словно не веря самому себе, Паулюс опять взглянул на лист бумаги… «Командный пункт армии разместить вблизи станции Гумрак».

А подписать… Кто мог подписать? Было мгновение — вспыхнула надежда. Но нет… Подпись неумолимая, жестокая: Гитлер.

В груди оборвалось. Но внешне остался спокойным, ни единым жестом не выдал ни волнения, ни возмущения.

— Господа, — негромко произнес Паулюс и оглядел всех. Повторил: — Господа! Приказом фюрера командный пункт армии переносится в Сталинград.

Все стояли неподвижно. Словно перестали дышать. Никто не успел еще встревожиться, испугаться или возмутиться. Все были ошарашены. Лишь генерал Гот — видимо, не в силах скрыть своей радости — улыбался кривой виноватой улыбкой. Сказал, глядя в сторону:

— Я сожалею, что приказ лишает меня возможности бороться в Сталинграде до конца.

По лицу мимолетной тенью шатнулся испуг. Может быть, генералу Готу сделалось нехорошо от собственной лжи… Кажется, Паулюс так и понял. Однако не упрекнул, сказал негромко:

— По всей вероятности, вас ждет еще более серьезное дело. Я желаю вам успехов.

И протянул руку. Прощался, не задерживал.

Уже в самолете, когда позади остались и Нижне-Чирская, и Дон, Паулюс горестно усмехнулся самому себе: «К Жердину в руки…»

От орудийных сполохов ночное небо над Сталинградом поднималось и падало, словно кто-то огромный, страшный вскинется вдруг, озарит черные камни и белый снег, тяжело, предсмертно охнет, потом свалится, рухнет, бездыханно смолкнет. Тогда становится слышно, как идет, шурхатит по Волге шуга, с громовым треском ломаются, рушатся льдины. Волга шевелилась, двигалась медленно и трудно, словно горбилась, волоча на себе неподъемную тяжесть. Левый берег пропадал, тонул в ночной невиди, и, лишь когда взрыгивали, надсадно гаркали двухсотмиллиметровые, шалая вспышка обозначала пойменный лес, далекий, черный, недоступный. Снаряды тяжело несли смертный приговор, падали в развалины. Взлетал огонь, и небо испуганно шарахалось прочь, звезды пропадали, как будто прижмуривались, чтоб только не видеть… Пулеметы с обеих сторон сшибались в озлобленной схватке, точно впивались в горло железными зубами; начинали сыпать автоматы, из оконных проемов, из бомбовых воронок, казалось, из-под земли выскакивали солдаты, молча, без крика бросались на выстрелы. Пропадали и снова появлялись. Потом все затихало, как будто и русские, и немцы прислушивались, старались уловить звуки большого, нездешнего сражения.

Время близилось к рассвету, в штабе армии не смыкали глаз. Генерал Жердин нетерпеливо мерял шагами просторное помещение, то и дело взглядывал на часы. На нем все та же меховая безрукавка, все те же крепкие юфтевые сапоги, и нижняя челюсть нет-нет да шевельнется, точно пробуя, не слабее ли стала, и тяжелый подбородок устремлен вперед, и хрящеватый с горбинкой нос… Выправкой, походкой, лицом генерал Жердин нисколько не изменился. И под Харьковом, и в Сталинграде, на последних метрах волжского берега, он был одинаково суровым, твердым и решительным, в голосе никогда не было мягких интонаций; Суровцев ни разу не видел, чтобы Жердин улыбнулся. Даже теперь, когда наметился великий перелом — именно то, о чем думали, мечтали во время отступления, — генерал Жердин не сделался ни мягче, ни добрее. Хоть и выстояли в развалинах Сталинграда, окружили немцев, ни трудностей, ни крови не убавилось. Война была впереди, ласковые, добрые слова не шли, не приходили.

А Суровцев, сам?..

Полковник сидел за столом маленький, сухонький, утомленный. Он тоже был таким, как всегда. Утром девятнадцатого началось контрнаступление, возможность которого он предполагал еще в августе. Но Суровцев не позволил себе ни обрадоваться, ни обольститься преждевременной надеждой. Пожалуй, почувствовал удовлетворение профессионального военного, что в своем анализе, в своей оценке хода военных событий и своих выводах не ошибся. Но радоваться было рано.

Кажется, никогда еще Суровцев не думал, не размышлял над картой так напряженно, как сейчас. Хотел понять, предугадать, как поведет себя противник. В общих чертах знал, почти наверное, что́ предпримут войска Донского и Юго-Западного фронтов, он хорошо понимал свою задачу. Но все будет зависеть от того, как поведут себя немцы. Полковник Суровцев прикидывал в уме возможные варианты, и все они складывались не в пользу противника. Одни решения представлялись вполне обоснованными, логичными, разумными чисто с военной точки зрения, но политически нежелательными, даже опасными; другие решения можно было оправдать лишь политикой, с военной же точки зрения они представлялись не только неоправданными, но даже безграмотными. Ставя себя в положение немецкого военачальника, не находил ничего, что могло бы выправить положение на южном участке фронта.