Пётр Селезнёв - Южный крест

Но толкнулась в душу ласковость… И Жердин понял, догадался, что не сумеет быть ни ласковым, ни добрым. Испугался. Он готов был обвинить себя…

Но виниться было не в чем. Просто такое выдалось время, такая была должность.

Генерал Жердин увидел, что все стоят. Полковник Суровцев сутулился, ни на кого не глядел. Он думал. На виске спешила, торопилась тоненькая жилка. Снова толкнулась мысль: «Генерала ему…» Расстегнул на безрукавке верхнюю пуговицу, сказал тихо:

— Всем отдыхать до семи ноль-ноль.

Взглянул на часы. Они показывали без четверти семь.

— До девяти, — поправился он и кивнул.

Когда все вышли, сказал:

— Григорий Ильич…

Полковник Суровцев смотрел устало, Жердину показалось — грустно. Все тот же домашний шарф… И тот, и не тот… Новый, что ли? Неожиданно для самого себя сказал:

— Курсантом я носил пуховые перчатки. Великолепные перчатки… Мама присылала.

У полковника Суровцева дрогнули брови. Осторожно поправил шарф.

Жердин спросил:

— Новый?

И вдруг заметил в глазах начальника штаба виноватую застенчивость. Словно его уличили…

— Понимаете… — выговорил Суровцев и замялся. Но тут же, видимо не желая или не в силах скрыть своей радости, заспешил, заторопился: — Понимаете, жена прислала. Ума не приложу, где это она могла…

И улыбнулся доверительно.

Жердин понял вдруг: как ни суров человек, в нем живет тоска по ласке, он всегда ответит на добро добром. Надо лишь не потерять этого чувства. И, радуясь, что все это в нем есть, не потеряно, не утрачено, потянулся через стол:

— Григорий Ильич… Я сейчас все думал, что по характеру, по натуре своей — дурной человек.

Суровцев поднял голову:

— Вы? Михаил Григорьевич…

— Да, да. Вот сейчас вы сказали о жене… Я все понимаю. Хочу и порадоваться вместе с вами, и поделиться. А слов нет. Это почему? Ценю вас, намерен ходатайствовать о присвоении вам генеральского звания, а доброго слова вымолвить не умею. Надо ведь не только чувствовать, но и выражать!..

— Генерала — это зря, — тихо сказал Суровцев.

Наверху тяжко рвануло. За дверью сердито сказали:

— Командующий отдыхает. До девяти ноль-ноль.

Суровцев повторил:

— Зря. — И нахмурился.

— Простите, Григорий Ильич, это я знаю лучше. А все говорю к тому, что страшно сделалось за самого себя. Только в чем дело — война?

Суровцев кивнул:

— Война. Но вот — дурной иль хороший… Вы знаете, дурной человек никогда не признается в этом даже самому себе.

И Жердин, точно сбрасывая с плеч тяжелую ношу, выдохнул облегченно:

— Спасибо.

Поднялся, вышел из-за стола. Сунул руки в карманы безрукавки, низко опустил голову. Минуту смотрел на свои сапоги. Медленно повернулся, прошел из угла в угол, остановился напротив Суровцева. Сказал, как будто подвел черту:

— Война. — Вскинул голову, подступил ближе: — А кончится, победим, уцелеем… Тогда-то как? Другими станем?

Суровцев раздумчиво покачал головой:

— Едва ли… Тогда мы станем готовиться к новой войне. Ведь не дадут нам спокойно пожить!

И тоже поднялся. Глянул прямо и строго.

Наверно, его слова застали Жердина врасплох — скулы повело точно судорогой.

Они стояли друг против друга, их разделял только стол. Генералу Жердину хотелось крикнуть, возразить, заставить взять слова назад. Потому что больше всего на свете ненавидел войну. Однако понимал, что Суровцев прав: они всегда будут либо воевать, либо готовиться к войне. Всегда останутся вот такими… Наверно, новое поколение военных будет интеллектуально выше, будет хорошо разбираться в искусстве, в литературе… Но военный никогда не станет похож на музыканта. Потому что главное дело его — война.

Суровцев сказал:

— По-моему, надо сознавать нужность нашей профессии. А если приходит в голову покаянная мысль, значит, не такие уж мы плохие. Просто не имеем права быть другими, — подумал, пожал плечами: — Вот и все.

Жердин кивнул. Потом сказал:

— Григорий Ильич, давайте выпьем. По единой, а? Понимаете — запросилось…

Суровцев глянул на командующего то ли удивленно, то ли недоверчиво. Кажется, понял… Собрал на лице морщинки — улыбнулся:

— Отчего же не выпить! Не так уж часто балуем себя. А главное — за откровение. В таком разе стоит выпить.

Генерал Жердин навалился грудью на край стола, трудно дышал в телефонную трубку:

— Добрынин, ты намерен выполнять мой приказ? Почему триста тринадцатый полк топчется на месте? Я спрашиваю!..

— Дивизия не выходит из ближнего боя вторые сутки, товарищ командующий.

Полковник Добрынин сидит в фуфайке, в солдатской ушанке. Фуфайка туго перепоясана, кобура с пистолетом под левой рукой, на немецкий манер. И сапоги, и брюки, даже ушанка — в снегу, только что вернулся с переднего края. Вместе с Крутым ползком облазил всю передовую, а толку что? Людей нет, патронов нет. В батальоне капитана Веригина сорок человек. Тут приказывай не приказывай…

— Вторые сутки не выходит, — глухо повторил Добрынин и подумал, что сейчас Жердин заявится сам. Он всегда приходит, когда надо заставить или убедить. Приглушил досаду и раздражение, решил: «Ну и пусть».

— Не выходите из боя — знаю! Я спрашиваю, почему не занят указанный рубеж?

Рядом с Добрыниным сидит комиссар Забелин, тоже одетый, тоже вернулся с передовой. Только теперь он не комиссар, теперь — замполит. С октября замполит. Это правильно, конечно, в армии должно быть единоначалие: приказал — что топором отрубил, баста. Политработник по сути и долгу лишь помогает командиру, вся политработа видна в бою. Надо, чтобы политрук рядом с солдатами был. В первой траншее. Это важнее всего — когда в первой траншее. Чтобы учил своим примером переступить смертельную черту. А как он все это делает, рассказать нельзя. Может быть, поэтому полковник Забелин не любит официальных отчетов. Когда приходят из штаба армии, просят показать бумаги, Забелин ведет поверяющих в батальоны и роты. По возвращении бумажных отчетов уже не спрашивают.

Он только что вернулся с передовой, побывал в ротах. Везде тонко, того гляди, порвется. В штабах, на берегу, тоже подчистили.

Скорее бы стала Волга.

Забелин видит, что командир дивизии на пределе, вот-вот надломится: отца, прослышал, схоронили, а жена то ли ранена тяжело, то ли убита. И про сына, про мать ничего не знает. Три дня назад связной из сто тридцать восьмой гвардейской дивизии сказал, будто среди тех, что остались живы на Тракторном, был какой-то Добрынин. Может, сын, а может, однофамилец.

Забелин и Добрынин ночуют в одном блиндаже. Последние две ночи Иван Степанович не спит. Все курит, курит… Забелин понимает, как тяжело ему, но помочь не может. Как, чем поможешь? Сам командующий посылал разведчиков, чтобы выяснить, найти. Но никого не нашли и ничего не выяснили. Побывала на Тракторном дивизионная разведчица Надя Ворожейкина. Вернулась, рассказала: гражданских немцы выгнали, всех направляли на станцию Гумрак, а потом — дальше. Куда? Неизвестно. Может, и затаились какие, сидят, однако найти не удалось. На Нижнем поселке видела одну лишь старуху. Надя пыталась поговорить с ней, расспросить. Но старуха повторяла одно и то же: