Пётр Селезнёв - Южный крест

— Прохор… Где мой Прохор?

Надя была совсем рядом, когда к старухе подошли двое немецких солдат. Старуха спросила:

— Где мой Прохор?

Один солдат глянул на другого:

— Дас ист Хэксе! (Это ведьма!)

Другой засмеялся:

— Сейчас проверим.

Снял с плеча винтовку, выстрелил в упор. Старая женщина упала.

Надя таилась шагах в десяти. Она видела, как старуха приподняла голову, сказала:

— Не может быть.

Солдат выстрелил еще раз.

О Добрыниных Надя ничего не узнала.

Забелин понимает, видит, как тяжело на душе у комдива, становится неловко и даже стыдно, что сам ни за кого не опасается, не страдает. Потому что никого нет. Ни жены, ни родных, ни близких. Только долг, обязанность и ответственность.

А ведь была любовь, была жена…

Иной раз вспоминал свою молодость, студенческие годы: неужто было? Ожидания, встречи… Рядом с Ниной казалось все нипочем и не было дальних расстояний. Он заканчивал Коммунистическую академию, Нина — медицинский институт. Они бывали вместе ежедневно, и Забелин не представлял дня, чтобы не видеть Нину. Жизнь звенела серебряным голосом Нины, все вокруг улыбалось улыбкой Нины; куда ни глянь, куда ни повернись, отовсюду смотрели большие голубые глаза, отовсюду исходил дивный аромат ее волос, ее духов… Люди говорили ее словами, смеялись ее смехом, думали и говорили одинаково с Ниной.

Она была повсюду, в каждом человеке, и в то же время была одна-единственная. На всем белом свете — одна! Она смотрела на него близко-близко, улыбалась и говорила только ему одному. Только он понимал ее слова и улыбку. Только он, единственный, знал, чего хотела сказать и не сказала.

Забелин учился, писал диссертацию, но самым главным была Нина. Не будь Нины, не стало бы ничего.

Что, если не будет?

Он боялся этой мысли, старался не допускать ее, но минутами становилось страшно: что, если все разрушится, пропадет?

Потом эти минуты сделались продолжительными, какими-то затверделыми, точно застревал в горле жесткий ком.

Все было одето веселым разноцветьем, все удавалось и все получалось, а чувство непоправимости поселилось в нем и прижилось.

Все было слишком хорошо, чтоб испугаться, но ожидание плохого не проходило.

Нина стала его женой, он блестяще защитил диссертацию, его оставили на кафедре…

Для человеческого счастья ничего больше не требовалось. Но ожидание плохого не оставляло.

Забелин не мог припомнить, с чего и как все началось, но в нем зародилось недоверие к жене. Нина была педиатром, часто выезжала в сельские районы консультировать больных, задерживалась там по нескольку дней, иной раз — по неделе. Забелин видел, с какой поспешностью, с какой готовностью, точно в предвкушении необыкновенного удовольствия собиралась в поездку… А то начнет вдруг рассказывать об интересном человеке, которого встретила случайно. Или об открытии профессора Зальцмана… Восхитительный человек, яркий талант. Если подтвердится его гипотеза, в медицине произойдет революция.

Нина говорила о профессоре Зальцмане восторженно, самозабвенно и, кажется, никого не замечала в эти минуты — ни собеседников, ни своего мужа. А вскоре он увидел профессора… Проходил симпозиум педиатров, Нина и Зальцман сидели за столом президиума рядом.

Даже теперь, спустя несколько лет, Забелин не мог понять, как случилось, что пришел в актовый зал Академии наук. Потом он часто думал, что, не зайди в тот день, может, все было бы по-другому. Он зашел и постоял у притолоки несколько минут. Шло заседание, но Забелин видел только Нину и профессора Зальцмана. Сделалось даже боязно — так близко их увидел, словно длинный стол пододвинули к нему вплотную. Он видел глаза, губы, розовую мочку уха… Он видел, как тревожно вздрагивают ресницы, как шевелятся губы.

К нему не пришла еще мысль, что жена не любит его больше, не подумал об измене, но сделалось вдруг нечем дышать, огнем опалило желание провалиться сквозь землю, умереть, не быть…

Он видел свою жену, ее глаза, ее улыбку… Эти глаза смотрели не на него, улыбались не ему. Она смотрела на профессора Зальцмана, клонила к нему голову, глаза ласкали и любили.

А Зальцман сидел молодой, красивый, знаменитый.

Все сделалось пронзительно ясным, до боли, до смертельности понятным — и улыбки, и слова, и вздохи.

Не помнил, как вышел в коридор, на улицу…

В тот день он ждал жену с тревогой. Он спросил:

— У тебя все хорошо?

Кажется, Нина не ожидала такого вопроса. И оттого удивилась больше, нежели удивилась бы в другой раз.

— Ты чем-то взволнован?

Она чувствует, понимает. Готова услышать резкие слова. Потому что ждет этих слов давно. Она уже давно не любит. Потому что есть профессор Зальцман.

— Ты чем-то взволнован? — опять спросила Нина.

Забелин увидел смятение на лице жены, ужаснулся своей правоте и тут же понял, что не сможет ни потребовать, ни даже упрекнуть. Не сумеет повысить голос. Просто уйдет. В таком случае надо уйти.

Только не знал, сумеет ли жить без Нины.

Он сказал:

— Я перестал тебе верить. Я давно замечаю…

Глаза жены налились ужасом.

Потом Забелин часто видел Нину во сне, и всякий раз на лице ее был вот этот ужас.

— Перестал, — твердо повторил он.

Нина молчала. Она очень долго молчала. Глаза сделались огромными, заслонили все на свете.

— Я знаю: профессор Зальцман…

Потом часто вспоминал: назвал Зальцмана или не назвал? Вспомнить не мог. Но в ушах навсегда остался голос Нины:

— Что ж, Зальцман так Зальцман.

Не стала ни оправдываться, ни возражать. Только сказала:

— Думаю, нам трудно будет жить вместе.

Да, конечно. Если есть повод не доверять…

Он не подумал тогда, что повод еще не основание, а подозрение — не факт. Но жена не возмутилась и не заплакала, не возразила ни единым словом. Она безоговорочно соглашалась, словно для того, чтобы только не объясняться. Чтобы не ворошить, не выяснять.

Дальше было как в бреду: объяснения у высокого начальства, какие-то справки, заявления, сочувственные слова, вздохи и шепот за спиной.

Забелин взял отпуск, но уехать из Москвы или занять себя чем-нибудь не мог. Просто не было мочи ходить на работу, пропал интерес к привычным делам. Нина ушла от него, и он не знал, где она. С утра до ночи лежал на диване, смотрел в потолок. Мысли пропали, ничего не осталось.

Проходили дни и недели. Он умывался, брился, шел в столовую. Но мог бы и не бриться, и не обедать…

Как-то его навестил старый товарищ, покачал головой:

— Ты ведь погибаешь.

Забелин сказал:

— Я начинаю думать, что ошибся. Это еще ужасней, чем неверность жены.

Товарищ положил руку на плечо:

— Надо жить. И жить хорошо.

Слова были совсем простые и в другой раз показались бы пошловатыми. Сейчас они прозвучали как надежда на спасение.