Пётр Селезнёв - Южный крест

Вскоре ему предложили заграничную командировку, сказали, что будет представлять академию.

Жизнь продолжалась. Надо было вновь обретать самого себя.

Вокруг были все те же краски, запахи, звуки… Возникло и новое: устрашающе разбухала гитлеровская Германия, с газетных страниц наносило порохом.

Забелин работал над докторской диссертацией, читал лекции, пристрастился к истории византийской культуры. У него не оставалось ни единого свободного часа. Но жена не забывалась, она сопровождала его всюду. Просыпался ночью, останавливался на улице, замолкал на полуслове во время лекции, откладывал вилку за столом — потому что раздавался голос жены.

Нина оставалась рядом, он любил ее по-прежнему. Может быть, именно эта любовь давала ему силу жить и работать…

Забелин знал, что Нина из Москвы уехала. И еще он знал, что профессор Зальцман удостоен высокой правительственной награды, остается в Москве…

Зачем потребовалось Нине уезжать?

Все чаще приходила мысль, что произошла ужасная нелепость. Начал метаться в мысленных поисках. А чего ищет — не знал. Но кажется, еще надеялся найти…

Когда началась война, когда попросился, ушел в действующую армию, отбросил все далеко назад. На сто лет.

А Нина осталась.

Но собственные боли и терзания отошли так далеко, были так несравнимы с горем великого множества людей, что ни разу не отважился рассказать о себе даже полковнику Добрынину.

Может, все-таки рассказать? Но только — нет: сейчас невозможно.

И генерал Жердин придет с минуты на минуту…

Командный пункт дивизии размещался в том же блиндаже, что и в сентябре, только сделали его просторнее: саперы разобрали одну стену, выдолбили, выкопали новый бункер, забрали стены бревнами и тесом, положили четыре наката…

Забелин огляделся, будто впервые увидел эти стены, шинели, карты… Он вдруг подумал, что война не только убивает и калечит. Словно железным рашпилем, сдирает она с человека житейскую коросту, которая мешает двигаться и дышать. Словно старую, изношенную одежду, человек сбрасывает с себя тягостное бремя мелких забот и мелочных страстей, перед лицом смерти и великой ответственности он становится самим собой: и плохое, и хорошее — все на виду, без утайки, словно на ладони. И захочешь — не скроешь. А человек никогда не хочет выглядеть плохо в глазах других, и он, часто не замечая этого, старается поступать лучше. Но хороший поступок на войне видят редко, на войне ценят и отмечают подвиги. Героями становятся не из желания быть замеченными — к этому зовет душевная чистота.

Полковник Забелин часто думал об этом, пришел к твердому убеждению, что подвиги совершают люди смелые, отважные. А смелыми бывают люди чистые и честные. Припомнил капитана Иващенко, майора Урушадзе, подполковника Рудакова… С необыкновенной ясностью припомнил всех, кого уже не стало. Перед мысленным взором они стояли не по ранжиру и не по званию; они были разные и по возрасту, и по характеру, и по воинскому званию. Но подвиг и смерть сделали их одинаково необходимыми для живых. Младший лейтенант Грехов и рядовой Алешин… Все люди разные. И погибли по-разному. Одинаковость заключалась в том, что остались в памяти живых.

Он, Забелин, пока еще жив. Должно, потому, что везучий. У него все хорошо. Нина — не в счет. И тут же схватился за мысль, что спокойно, уверенно и безбоязненно живет на войне лишь потому, что Нина, как бы там ни было, — есть! Пусть разлюбила и покинула… Но все-таки она жива!

Сейчас, именно в эту минуту, понял, что все еще теплится в его душе тайная надежда. Именно эта надежда помогает ему в самые трудные дни.

А у Добрынина плохо. Так плохо, что хуже некуда.

Опаленное первозимними ветрами, лицо у полковника Добрынина огрубло, почернело и осунулось. Обозначились глубокие морщины, точно надрезы. А брови сцепились у переносья намертво — не дрогнут, не шевельнутся. Лицо неподвижно, глаза смотрят жестко.

И до этого полковник Добрынин не расцветал, а сейчас в нем не было ничего, кроме готовности принять последнее, может быть самое страшное.

Полковник Добрынин разговаривает по телефону, слушает командующего. Перекладывает телефонную трубку из одной руки в другую.

— Добрынин, ты меня слышишь? Почему не выполнил мой приказ?

— Некому выполнять, товарищ командующий. В триста тринадцатом полку двести активных штыков.

Забелин опять увидел дощатые стены, увидел лужицу на неструганом полу… Догадался: обтаяли сапоги. На стене висели два автомата — добрынинский и его, замполита Забелина. Пришла мысль, что всегда, всю жизнь были автоматы, латунные гильзы, керосиновая вонь… И вот этот минометный разрыв…

За дверью кто-то сказал:

— Они завсегда в эти часы кидают. Только теперь больше для порядку: две-три — и будя.

— Иван, — сказал Жердин, — я отдам тебе последнее, береги, как самого себя. Понял? К двадцати двум ноль-ноль будут готовы. На берегу, возле центральной переправы. Да смотри, не обдели Крутого — самое тяжелое ложится на него.

И полковник Добрынин решил: пойдет на берег сам. Почувствовал, что волнуется и вроде бы даже боится: на берегу что-то произойдет. Взглянул на часы, но стрелок не увидел. Перехватил, покрепче взял телефонную трубку… Но в трубке было тихо. И наверху, за толстым перекрытием — тихо. Только фитиль потрескивал. Ивану Степановичу вдруг показалось, что в блиндаже тесно, душно; ему захотелось выйти, дыхнуть свежестью, морозом, Волгой. Без видимой связи припомнил свой первый день в семьдесят восьмой дивизии, настильный огонь немецких пулеметов на каменном взлобке и подполковника Крутого в тесном блиндаже… Припомнил немецкий танк в полустах шагах. Потом черная дождливая ночь, боль и неизвестность. Мокрый рассвет, опушка леса. Сейчас, словно все это было вчера, вспомнил, что в то утро пахло Волгой. Теперь — вот оно. Только ни отца уже нет, ни матери. И жены, может, нет… А сын, Костя? Ведь сын!..

Деревянный пол, весь блиндаж пошатнулся, накренился… Иван Степанович лапнул рукой дощатую стену, чтобы не упасть. Но что это с ним? Все твердо, стоит на месте. Замполит сбросил с себя полушубок, трудно снимает сапог. Кажется, ничего не заметил. А может, виду не подал. Мужик деликатный.

Добрынин все еще держится рукой за стену. Что это, мгновенный обморок?..

Костя. Ну да…

Добрынин снял шапку, отер потное лицо. Сказал резко и требовательно:

— Да нет же!

Забелин вскинул голову:

— Вы о чем?

И Добрынин, не в силах да и не желая таить своей боли, заторопился:

— Сын… Я думаю — все-таки жив. Не может быть!.. Чтобы еще и сына!.. — подумал, прибавил тихо: — Не должно быть.

Забелин сидел в одном сапоге, портянка размоталась, прикрыла лужицу талой воды, промокла.