Пётр Селезнёв - Южный крест

— Костя! Сынок!

Обхватили друг друга, прижались. Дышали и не дышали. Знали только, что — живы. Теперь они — вдвоем.

В измятом строю колыхнулся удивленный, радостный говорок. И затих, словно бойцы не решались поверить.

Один тихонько сказал:

— Мы с этим парнем с четырнадцатого октября. И он — хоть бы слово.

Двести человек смотрели на отца и сына. И капитан Веригин, и Забелин… Подполковник Струмилин знал лучше других. Знал за час до этого. Имеет устный приказ командующего. Но как произнести слова этого приказа, решительно не знал.

Потом сидели в блиндаже, вдвоем, колени в колени. Смотрели друг на друга. Иван Степанович боялся — вдруг не Костя, не сын? Лицо черное, глаза неподвижные. Минутами казалось — не хочет признавать отца: говорит, рассказывает ровным чужеватым голосом. Похоже, не способен уже ни удивиться, ни испугаться, ни обрадоваться. Костя не рассказывает — всего лишь произносит отдельные фразы, слова сухо и тяжело:

— За Мечеткой нас осталось мало.

— Дальше, — торопит Иван Степанович.

— Потом — приказ: на переправу.

— Это начальник тыла армии, подполковник Струмилин. Тот самый, что проводил нас сюда.

Костя жмет плечами:

— Не видел.

Сидят, смотрят, дышат друг на друга. На краю стола горит, исходит керосиновой копотью фитиль в латунной гильзе. Надо бы снять нагар да поправить, но они не замечают.

— Дедушку — в грудь, — одинаково ровным голосом говорит Костя. — Умер через месяц.

Глаза смотрят и как будто не видят. Свет от керосиновой коптилки словно пытается оттеплить их, однако не может, не осиливает.

— Бабушка — не знаю.

Ивану Степановичу становится не по себе. Не от слов сына — от того, как произносит он… Ведь ему семнадцать лет!

Лицо сына вдруг оживает, словно коснулось его мгновенное просветление.

— Знаешь, — говорит он, — я все еще не верю…

Костя начинает говорить побыстрее, глаза потеплели, похоже, уверовал, что рядом отец. И мать, что бы там ни было, — жива.

Он рассказывает о матери, о Прохоре, о Мите. Иван Степанович видит, как вздрагивают его ресницы, как поднимается, шевелится верхняя губа с черным юношеским пушком, дергается жилка на шее. Костя. Но теперь — солдат.

— Может, матери нет в живых? — спрашивает Иван Степанович. — Ты не видел…

— Жива, жива! Только ногу… — Осекся, помолчал. Глянул на отца прямо. — Правую ногу — выше колена… — и уточнил глухо: — Ампутировали за Волгой, в сельской больнице.

Наверху редко бухало. Прилетел немецкий снаряд, разорвался совсем близко. Костя сказал:

— Сто пять миллиметров.

Сказал словно для того, чтобы хоть чем-нибудь заслонить последнюю фразу. Но все равно не заслонил. Иван Степанович зажмурился:

— Ужас. Надо найти ее. Обязательно. Как называется село?

Раздался телефонный звонок, в трубке — голос командующего. Так не вовремя, некстати…

— Сын у тебя? Почему не выслушал подполковника Струмилина?

— Потому что он подполковник, а я — полковник.

Тут же решил, что Жердин не примет шутку. Тот посопел, покашлял:

— Сейчас приду.

Иван Степанович крякнул:

— Держись, Костя. Сам командующий.

Костя смотрел на отца безулыбчивыми глазами и, кажется, не слышал… И было ему все равно: пусть командующий. Он сидел рядом с отцом; случилось то, о чем так давно и почти безнадежно мечтал. Все остальное не имело никакого значения.

— Ты понимаешь, — сказал Костя, — я все еще не знаю, верить или не верить…

Действительно: в минуты роздыха, в минуты затишья, когда можно было оглянуться мысленно назад, вспомнить и подумать, Костя не решался поверить… Нет больше Клавы, дедушки и бабушки. И Мити Савушкина нет, и дворника Прохора, и Степана Агаркова. Не верилось, что немцы в Сталинграде, до Волги считанные метры. Теперь шестую армию окружили, стиснули со всех сторон, и отец — вот он, рядом. Все именно так. А командующий — это ничего. Посмотрит, значит, какой он такой, генерал Жердин.

— Там, за Мечеткой, мне только и хотелось — увидеть тебя, — сказал Костя.

Они смотрят друг на друга близко-близко. Полковник Добрынин чувствует, как распирает его трепетная радость, как постанывает, остренько колет, холодит ноги и руки неотступная боязнь. Костя пойдет в батальон капитана Веригина. В самое что называется…

Наверху, совсем уже близко, ударил второй снаряд. Потом густо, кучно легли еще три или четыре. Огонек шатнулся туда и сюда, вскинулся кверху, пустил черную копоть и осел, успокоился — не погас. Наверно, кто-то приотворил наружную дверь: долетела поспешная пулеметная строчка. Ее перехлестнула другая, озлобленная, длинная, и опять сделалось тихо, глухо; сейчас направит сына в триста тринадцатый полк. В первую роту первого батальона. Ровно в четыре рота старшего лейтенанта Агаркова должна проникнуть в тыл противника и завязать бой.

Иван Степанович хорошо знает, что такое бой в окружении. Нет, они не списывают роту. Наоборот: на нее надеются. Она атакует противника с тыла, поможет разорвать немецкую оборону. Рота отборная. Но у каждого бойца шансов — немного. Совсем мало шансов. И у Кости…

Оставить у себя, попридержать?

Нет! Костя пойдет в первую роту.

Пойдет и будет убит этой ночью. Вот он, сидит. Можно протянуть руку и положить на плечо. Можно обнять, прижать к себе…

Единственный, родной.

Не противься, не урони себя: отпусти.

Но через пять-шесть часов его убьют. Вынесут мертвое тело и доложат. Или не вынесут…

Через пять или шесть часов.

Да нет же, нет! Ничего не случится. Надо только придержать. И не обязательно в первую роту. Почему — в первую?

Костя смотрит пристально: может, все это одно только наваждение, за столом сидит вовсе не отец? И шестую армию не окружили, не замкнули кольцо… Немец наступает, он ворвался на Тракторный. Костя видит, как рвется в полинялое небо текучий пар, слышит заводской гудок, боевую тревогу. В могучем голосе завода призыв стоять до конца. На последних метрах — выстоять или умереть! И не осталось уже этих метров: только могила деда возле самого обрыва да номер на каменном доме… За спиной — Волга. Сколько метров? Не осталось уже метров! Но есть место и право умереть. Он уже не слышит ни тревожного заводского гудка, ни разрывов, ни посвиста осколков… Только чужой танк на бросок гранаты и беспощадная команда:

— Бронебойным! Огонь!

Он остался жив в том бою. Теперь — в первую роту первого батальона.

— Ты есть хочешь?

Отец глядит в сторону, как будто хочет скрыть тайную мысль. Костя догадывается: страшно отпустить в роту.

— Ты есть хочешь? — опять спрашивает Иван Степанович.

Да нет, он хочет смотреть на отца. Потому что скоро уходить в роту.

А ведь можно, наверно, не идти…

Где-то очень глубоко шевельнулась надежда, что отец не пошлет, оставит его. Они опять будут сидеть за этим вот столом, будут ужинать…