Пётр Селезнёв - Южный крест

Генерал Жердин и полковник Добрынин стояли на командном пункте дивизии, смотрели, как снаряды рвут немецкую передовую. За спиной гудели батареи, в светлеющем небе стал виден летучий дым, а там, где кончалась земля, обозначалась ржавая полоска утренней зари.

Но ни командующий армией, ни полковник Добрынин, ни солдаты не видели начала дня.

Невысоко, так, что можно было разглядеть кресты, прошла девятка «юнкерсов». Потом еще… К пушечному гулу подмешался другой — тяжелее, круче… Бомбовый грохот заглушил, отодвинул рассвет, подмял под себя черную землю.

Дымный ветер, как бы упреждая, останавливая генерала Жердина, рвал полы его шинели, а командующий, устремив подбородок вперед, неотрывно смотрел туда, где ложились снаряды.

Знал, что уже ничего нельзя ни отменить, ни отложить… Уже ничего нельзя изменить. Ровно через пять минут солдаты поднимутся в атаку.

В голову толкнулось тупо и больно: «Мы попробуем… Рискнем».

Великим усилием повернул голову:

— Добрынин, у тебя готово?

Он мог бы и не спрашивать. Потому что — знал.

Полковник Добрынин понял: Жердин волнуется.

В окопах наступила та минута, когда люди ничего и никого не слышат. Смотрят и не видят ни огневого шквала в двухстах метрах, ни дымного неба… Не слышат свиста осколков. Слушают и не слышат: прочь отлетело все… Нет ни родных, ни близких, ни самого себя… Только винтовка в руках. Оглохшие уши ловят одно-единственное слово. И если в эту вот минуту будет приказ умереть, старший лейтенант Веригин поднимется и умрет. И Мишка Грехов умрет. И Голда Иван… И другие. Только бы услышать…

Никто не думает о жизни, о смерти, потому что все, чем обычно живет человек, отошло, отлетело, пропало.

И уж конечно, никому не придет в голову мысль, правильно иль не правильно…

Старший лейтенант Веригин, — пилотка под ремнем, — с пистолетом в руке подтягивается к самому гребню окопа, царапает, крошит сапогами землю — старается поставить ногу, чтобы удобнее было подняться, оттолкнуться…

Он должен подняться первым. Сейчас все заключалось в том, чтобы подняться первому. Чтобы рота, двести человек, увидела его…

— Впере-ед!..

Никто не знал, что ровно минуту назад команду эту подал генерал-лейтенант Жердин. Он произнес это слово негромко, точно приказал самому себе. И никто не знал, кто подхватил ее первым…

— Впере-ед!..

Веригин вскочил, кинул руку с пистолетом… Во всем теле холодная легкость, в ушах пронзительный звон, и что-то рванулось из груди, из самой середки: а-а-а!..

И двести человек увидели его, старшего лейтенанта, отчаянного парня, своего в доску.

— А-а-а!..

В голове у Андрея звонко и четко, в ногах и груди — холодная пустота, а руки, кулаки налиты железной тяжестью и силой; этой силы так много, что она вырывается наружу:

— За мно-ой!..

Андрей Веригин видит, как отступил, удалился огненный шквал. Чувствует: сейчас будет самое главное.

Если артиллерия не сумела подавить…

Он знает, что бывает в таких случаях. Полтора месяца на войне, на передовой, это так много, что хватит на целую жизнь.

Рядом взметнулся косой огонь, ударило, обожгло… Вонючий дым перехватил горло.

Добежать, добраться до немецких окопов…

— За мно-ой!..

И опять, как за минуту до атаки, отшибло память и слух: не слышал собственного голоса, не видел своих солдат… Не видел, кажется, ничего. Даже спустя месяц не мог ничего как следует вспомнить и рассказать об этих вот минутах, об этих днях, об этой ужасной майской неделе.

Огненные паруса, кривые, раскосые, взлетали и раскидывали людей; солдаты ползли, ощупью отыскивали ямки, втыкались, замирали и снова ползли.

— Вперед!

Вскакивали, падали. Многие уж больше не вставали. Не шевелились…

С командного пункта дивизии видели все: как горели танки, как шла и падала пехота…

Падала и шла.

Штаб шестой немецкой армии в Полтаве шатнуло, как при землетрясении: дежурный оперативного отдела принял радиограмму. Командир четыреста пятьдесят четвертой охранной дивизии сообщал прямым текстом, что русские начали сильнейшую артиллерийскую подготовку.

Дежурный офицер закурил сигарету и перечитал радиограмму. Не может быть: русские усиленно готовятся к обороне.

Но через несколько минут позвонили из восьмого армейского корпуса и сообщили, что после интенсивной артиллерийской подготовки русские перешли в наступление. Особенно сильное давление танками и мотопехотой оказывают на венгерскую охранную бригаду генерал-майора Абта…

Ровно через двадцать минут все сотрудники штаба армии были на своих местах. Последним пришел командующий, прямой и немногословный. Казалось, самым трудным было для него — произносить слова…

Он пришел на десять минут позже начальника штаба, но за это время в оперативном отделе подвели первый итог…

Паулюс прошел в свою рабочую комнату, поспешно прочел радио- и телефонные сообщения, минуту смотрел на карту с оперативной обстановкой. Он и раньше предполагал возможность русского наступления в полосе шестой армии. Изюмский выступ и близость Харькова были слишком соблазнительными, чтобы отказаться от попытки наступать. Однако не предполагал, что события станут развиваться так благоприятно: шестая армия пополнена, обеспечена всем необходимым, стои́т на своих позициях уверенно и твердо. Готова наступать. И уж конечно — обороняться.

Генерал Паулюс ломко хрустнул пальцами, откинулся на спинку стула: хорошо.

Начальник штаба, генерал-майор Шмидт, стоял рядом, в той снисходительно-почтительной позе, которая присуща людям властным и честолюбивым, которым до поры надо оставаться на вторых ролях.

Сейчас он докладывал.

Простолюдин по происхождению, сын торговца из Гамбурга, он, как лягавая, держа нос по ветру, выбрал военную карьеру. Поражая сослуживцев четкостью и пунктуальностью, обладая от природы незаурядным умом, скрывая жестокую натуру, успешно окончил академию Генерального штаба, сменил генерал-майора Гейма на посту начальника штаба шестой армии. Он был талантливым штабным оператором, его твердыми, безжалостными руками Паулюс мог делать все.

Не будь Артур Шмидт откровенно наглым, его можно было бы назвать идеальным начальником штаба…

Из-за темных штор в комнату пробивался майский рассвет. Скорее бы день… Паулюс понял вдруг, что всю жизнь ему не хватало дневного света, всегда хотел, но и боялся его. Он чувствовал себя привычнее, спокойнее за железной дверью, при неверном свете электричества. Потому что дела, которыми занимался последние годы, не любили, не терпели дневного света.

На душе у генерала Паулюса сделалось мутно и неспокойно. Удивился самому себе — почему? Действия русских можно было расценить как божью благодать… Замысел противника понятен с самого начала… Следовательно, все идет хорошо. Паулюс может, если вот сейчас захочет, выйти и подышать весенним воздухом Полтавы…