Пётр Селезнёв - Южный крест

Но почему так неспокойно на душе?

Он слушал начальника штаба, следил за его карандашом на карте с оперативной обстановкой, а сам искал и не находил ответа — почему?

— Я думаю, русские намерены шагнуть далеко, — сказал Шмидт. — Их надо остановить.

Паулюс нашел: русские не остановятся.

Не в этот раз — в другой…

Предчувствие неладного охватило Паулюса еще в Берлине. Оно усилилось, когда взглянул на Россию собственными глазами. Математически точные выкладки в Генеральном штабе не соответствовали тому, что происходило на полях сражений.

Но отказаться от войны было поздно.

Генерал Паулюс еще не понял… Он только почувствовал неладное.

Хорошо, что это чувство приходило не каждый день. Поверженная, распятая Европа вызывала великую гордость и уверенность. А сомнения приходили и уходили… Сегодня они коснулись потому, что началась грандиозная кампания.

Генерал Паулюс вернулся к донесениям: четыреста пятьдесят четвертая охранная дивизия не устояла и отступает. Венгерская охранная бригада тоже отступает. Русские прорвались севернее и южнее Харькова. Как и в январе, намерены взять город двухсторонним охватом.

Командование отличается поразительным упрямством… Несомненно, русские намерены развивать успех…

У них так много сил?

Паулюс положил руки на листки донесений:

— Восьмой корпус, во избежание окружения, отвести. Третьему и двадцать третьему танковым корпусам нанести контрудар. Все армейские резервы привести в боевую готовность.

Начальник штаба едва заметно улыбнулся:

— Слушаюсь, господин генерал.

Мишка Грехов отодвинул от пулемета Овчаренко, потом стащил его в воронку и, не зная, жив тот или нет, стал карабкаться наверх.

Над воронкой, над всей землей мело раскаленным железом.

Мишка не думал, что вот подымется и тут же упадет. И уж никогда больше не встанет… Что убьют его. Боялся опоздать. Боялся, что старший лейтенант Веригин подойдет, подступит вплотную… Свойский парень, а не пожалеет.

Самое страшное — это командир роты.

Вцепился в ручки пулемета, вспомнил: перевязать бы… Но мысль пропала: рядом упал человек, ткнулся головой прямо в лицо Мишки:

— Грехов!.. Полста метров! Вперед и вправо. Оттуда… Разбитый танк. Оттуда немецкий пулемет, мать-перемать… Видишь? Ходу не дает! Возьми правее, — старший лейтенант Веригин закричал, выкатил глаза: — Я приказываю!..

Мишка пополз, потянул за собой пулемет. Не удивился, что рядом с ним ползет другой, тащит железные коробки. Понял Мишка, что теперь он — первый номер, а этот — второй. И еще понял: надо доползти.

Сейчас все видел и все понимал: артиллерия недоделала, уцелевшие немцы вылезли из укрытий. Если б танки… Только где они, танки?

Мишка не видел своих танков, он видел только смоляные чадные столбы и крепкий, жирный огонь.

Но ведь не все горят!..

Мишка полз, а над ним тянул железный посвист, рвалось впереди, сзади, с боков. Он чертил землю краем каски, а по ней чем-то ударяло вдруг, то одиноко и тяжело, то сыпуче и легко, словно швырнули горсть голышей. Он замирал, сжимался в комок, чтоб его не слышали, не знали…

Чтоб только не сейчас.

Открывал глаза и видел земляное крошево; разевал рот, хватал воздух, а вместе с ним — хрусткую землю… И опять полз вперед, в кровь обдирал колени и лицо. А мины падали густо, обдавало жаром, накрывало едучим дымом… Мишка натыкался на убитых, и тогда отрывал лицо от земли, глотал воздух вольготней — раз, другой… Оползал мертвого, сипел пересохшим горлом:

— Вперед.

То ли приказывал самому себе, то ли второму номеру… Он не видел своего напарника, но знал, чувствовал: тот близко, рядом.

Взрывы поредели, гул моторов затих. Мишка различил запах железной гари, сладковатость прошлогоднего бурьяна и вдруг понял, как неохота ему помирать. Залезть бы в яму, зарыться в землю… Чтобы никто не достал. Чтоб не слышать взрывов, не видеть смерти. Соединиться бы, слиться с землей, будто нету тебя…

Но есть немцы. Они не позволят. И есть ротный, старший лейтенант Веригин. Он тоже не позволит. И командир полка, и еще…

А разве жить хочет только он, Мишка Грехов? Другие тоже хотят, но — ползут. И старший лейтенант Веригин ни при чем. Он и сам не хочет помирать.

В груди тесно. В груди колотится большое и жесткое. Этого жесткого так много, что воздух застревает в сухом горле. Перед глазами — черно.

Приподнял голову: разбитый танк, вот он, рядом. В тот же миг увидел всплески синего огня.

Пулемет. Ага…

Солдаты ждут его, Мишку. Ну да… И ротный. Все ждут, когда Мишка сделает свое дело…

Немецкий пулемет крыл пехоту густым настильным огнем. Танки прорвались, узким коридором ушли вперед. А пехота осталась лежать.

Старший лейтенант Веригин матерился. Он ругал не Грехова Мишку, который должен был сейчас подняться и не поднялся, не фрица, который прижимал роту к земле… Он матерился от бессилия. Сейчас мог только одно: встать и показать живым, как надо умирать. Но разве вон те, что лежат неподвижно, умерли хуже? Разве они не показали?..

Надо, чтоб Грехов дошел…

Мишка не слышал свиста пуль. Не слышал ничего. Вскочил, с разбега упал. Недоверчиво пошевелил рукой, ногой… Жив. Не подымая головы, позвал:

— Эй, ты где?

Справа, слева, даже вверху гремело и рвалось. Земля ползла в сторону, вниз, потом выпрямлялась и опять валилась. Мишка увидел вдруг синее небо. И троих убитых танкистов, в комбинезонах, в ребристых черных шлемах. Напарник, второй номер, валялся ничком. На спине — темное пятно…

Навылет.

Где-то сзади остался Овчаренко. И другого уже нет. И вот этих танкистов…

Кругом гудело, земля вставала на дыбы, но огонь виделся теперь уже бледным, нежарким — утреннее небо тушило его, охолаживало. Мишка видел, как трепещет, рвется синий пулеметный огонь…

И все отошло, пропало — ничего не осталось. Только огонь. Привычно, спешно вложил ленту, поймал стволом пулемета чужое, трепетное пламя, вдруг ощутил свои руки, свое крепкое, сбитое тело, почувствовал, как бьется, колотится в груди…

Но теперь колотилось не так, как минуту назад. Теперь колотилась только злоба.

Мишка ругался… Огонь своего пулемета ожег глаза. И через минуту, когда увидел старшего лейтенанта во весь рост, когда увидел сапоги, винтовки, каски, удивился: «Кончено? Так скоро…»

Но ничего еще не кончилось. Все только начиналось. И самое страшное случится не в этот день и не в ближайшую ночь, когда станут форсировать Северский Донец, когда будут валиться мертвыми на берегах и тонуть в холодной черной воде, и даже не через пять дней, когда немецкие танки будут давить мертвых и живых…

Потом будут ехать, идти, бежать и опять идти, неизвестно куда и зачем. Мишка Грехов потеряет своего ротного и взводного и с отчаяния, со злобы станет набирать отступающих солдат под свою команду, его будут слушаться, ему станут подчиняться… Потому что самое страшное на войне — не видеть своих командиров. Потом он выстрелит в своего солдата. И убьет его. А солдат не был ни предателем, ни даже трусом…