Пётр Селезнёв - Южный крест

Но плацдарм был, и рота, сколько бы ни осталось от нее, была. Она удерживала клочок земли метров триста по берегу и столько же в глубину. Но ни старший лейтенант Веригин, ни рядовой Мишка Грехов не знали точно, сколько они занимают, много ли осталось в живых…

Рота переправилась с ходу, вместе с отступающими немцами. В синих задымленных сумерках старший лейтенант Веригин стоял по пояс в воде, кричал сорванным голосом:

— Вперед! Вперед!

И совсем рядом:

— Зольдатен!..

Потом плыл, отфыркивал воду и трезво, злобно думал, что сейчас будет рукопашная. Рядом кто-то барахтается, тонет…

— Держи-ись! — кричит Веригин. — Держись!

Каски справа, каски слева, впереди…

— Нихт шиссен, нихт шиссен!..

Немец рядом, до него два-три взмаха. Андрей отфыркнул воду раз, другой… А немец пропал. Кто-то с придыхом, тяжело матерится, кидает широкие саженки и, ладя под них, ворочает голову… А вон двое, точно слепились… Плывут, что-то волочат. Должно, станину пулемета. И пулеметчика угадал… Но все, что было справа, слева, вдруг отлетело. Осталось только то, что впереди: из воды вырастали, бежали к берегу свои и чужие, вооруженные и безоружные, сбивались в кучи, но тут же шарахались друг от друга, падали, оставались на воде, точно решили вдруг, что на этом вот месте лучше, чем на сухом.

Навстречу щелкали пистолетные выстрелы, торопился, сыпал искряную метель пулемет.

Веригин бежал и стрелял. И кричал. Но не слышал ни своего голоса, ни выстрелов, ни взрывов гранат. Он не слышал ничего в отдельности, потому что крики людей, ругань, тупые хрясткие удары — все перепуталось; то вязалось в тугой клубок, то распадалось; рядом затихало, чтобы в ту же минуту взорваться, закипеть с новой силой.

Андрей стрелял в упор. И в него стреляли. Но почему-то оставался жив, кем-то командовал, приказывал… Споткнулся, упал и прямо над собой услышал:

— Бей! Ребята-а!..

Солдаты свалились в немецкие окопы, и в крутой, двошащей мешанине, в хрипе и воплях Андрей Веригин решил, что дальше идти не надо — некому будет держаться.

То ли приказал Веригин, то ли каждый понял, догадался, что удерживать отвоеванный клочок земли будут на этой линии, а может, не осталось человеческих сил выползти из окопов и опять бежать навстречу пулеметам — но только дальше никто не тронулся.

И затихло вроде… Но Веригин знал: сейчас немцы пойдут.

В небо взлетели разноцветные ракеты, потом еще, а над рекой, над левым берегом повисли «фонари», и сделалось светло и жутко.

Ясно — противник не дает подойти к реке основным силам.

Рядом возились двое. Вполголоса матерились, устанавливали пулемет.

— Грехов, ты?

Мишка отозвался тотчас:

— Готово, товарищ старший лейтенант.

Над рекой было светло как днем, этот ночной день доставал сюда, до плацдарма.

Сейчас пойдут.

Лопнула, огнем ослепила мина. Еще одна… И все кругом приподнялось, развалилось надвое, разделилось на черное и огненное. Откуда-то издалека пришла тугая, безразличная мысль: «Кончилась передышка».

Но передышки не было. Просто минут десять немцы не стреляли. Ровно столько, сколько потребовалось, чтобы сообразить…

Старший лейтенант Веригин шел по окопам, хрипел сорванным голосом:

— Стоять на месте! Приказываю — стоять на месте!

И злой голос — в самое ухо:

— Куда отступать-то?

Андрей вернулся назад. Почему-то решил, что его место вот тут, возле сломанного бревна. Рядом с Греховым.

Мишка сидел на дне окопа, спрятав голову в колени.

— Грехов! — окликнул Андрей. — Ты что это, Грехов?

И потряс Мишку за плечо. Тот вскочил, глаза при близкой вспышке показались безумными.

— Ты что это, Грехов?

— А ничего, — удивленно ответил Мишка. — Пулемет к бою готов.

— Страшно, что ли? — прокричал Андрей. Он вдруг поймал в себе желание быть рядом, тесно, хоть с кем-нибудь. Чтоб чужое дыхание, голос — рядом…

А Мишка сказал:

— Известное дело — страшно.

Слова показались необыкновенно громкими — обстрел неожиданно прекратился.

Два бойца волоком протащили раненого, кто-то корчился и стонал, неумело, озлобленно плакал.

Кто-то кричал, надрывался:

— По команде!.. Огонь по команде!

Андрей увидел немцев. Он уже привык видеть их. Но каждый раз видел по-новому. Одинаковость заключалась в том, что как бы ни сложился бой, немцы шли, чтобы убить его, Андрея… Наверное, поэтому в нем всякий раз что-то сжималось и застывало, одинаково светлело в голове, пронзительно звенело в ушах… На секунду схватывались в единоборстве страх и долг, но Андрей никогда не признался бы даже самому себе, что бывает в нем испуг, и, уж наверное, усомнился бы, что в бою руководит им храбрость. Он не держал в голове громких лозунгов, но всегда жили в нем родные восходы и закаты, русская балалайка и старинные песни, кавалерист Иван Жоголев и школьный учитель Макаров… Он не признавал флага, кроме красного, не знал человека, гениальней Ленина… Помнил, что сам он — командир Красной Армии и коммунист.

Надо было умереть, но выстоять.

Большие и сложные понятия, философские обобщения на войне умещаются на прицельной рамке.

Он видел, как бегут, приближаются немцы. Вырывались из темноты, оттуда, где вспыхивали, не успевали оседать огненные сполохи германских батарей.

Андрей Веригин подождал. Потом вскинул руку:

— Огонь!

Немцы бежали. Но их стало меньше.

Их стало совсем мало. Потом пропали. А через минуту накатились новые, и опять заплясал, заторопился рядом холодный огонь… Мишка Грехов что-то кричал, но Андрей Веригин не слышал. Видел косоротое лицо и черные дыры вместо глаз.

Мишка ткнул рукой вперед: прямо на них шли танки.

Сделалось светлее, и Андрей хорошо увидел эти танки, и все стало особенно понятно. Только — почему же так светло?

Смотрел перед собой и не видел, как вскипает, тяжело ухает и ворочается Северский Донец, как плывут поперек бревна, доски, лодки… Не видел и не знал, что весь полк — на воде. И командир полка…

Он видел только танки.

Лег за пулемет. А Мишка Грехов перевалился через бруствер и пополз. Какие-то секунды Андрей видел его, но тут же потерял среди неподвижных кучек, среди рытвин и обломков.

Убит?

А когда из танка метнулся огонь, когда глухо рвануло, понял: Мишка жив.

Видел, как один танк перелез через окопы, приостановился, точно уперся во что-то длинной пушкой, потом опять тронулся… Андрей оглянулся на него раз, другой и вдруг увидел огнем подернутый Донец, косые столбы разрывов и маленьких черных людей. Догадался, понял: весь полк. Может быть — дивизия…

Танк подошел к воде и тут приподнялся, пыхнул крутым огнем, черный дым заслонил и реку, и плывущих солдат, и все, о чем наутро никто не расскажет, — одних уже не станет, другим некогда будет ни вспоминать, ни рассказывать. Ни через месяц, ни даже через полгода…