Пётр Селезнёв - Южный крест

— Армия несет тяжелые потери. Наступление затухает… На отдельных участках переходим к обороне.

— Что значит — к обороне?

Командующий фронтом сутулился за столом, смотрел на Жердина устало и терпеливо, невольно любовался выправкой, выражением лица, интонацией… Умен, талантлив, академическое образование. Верховный вызывает посоветоваться…

Да только что же из того?..

Жердин подался вперед:

— Наступление можно продолжать лишь при поддержке, при вводе в действие подвижных соединений. И только сегодня. Утверждаю: завтра будет поздно.

Командующий фронтом согласно наклонил голову. Но не ответил.

К концу пятого дня следовало отказаться от наступления. Но говорить об этом легко сейчас, спустя многие годы, когда стали известны мельчайшие подробности войны. В то время отказаться от наступления не могли, потому что не использовали всех возможностей. Потому что не отвергли еще предположения: противник опять пойдет на Москву. Наступлением на Харьков преследовали не только дальние стратегические цели, но — и это было прежде всего — рассчитывали отвлечь силы противника с Западного направления.

Теперь все знают, что наступление на Харьков было ошибкой. Сопоставляя военно-стратегическое, политическое и экономическое положение сторон, пришли к заключению, что не меньшей ошибкой было бы наступление советских войск на южном фланге Юго-Западного фронта с целью разгрома противостоящих группировок противника и выхода на линию Гомель — Киев — Черкассы — Первомайск — Николаев. Самым верным было предложение генерала Жердина — встретить летнюю кампанию в жесткой обороне. Однако наступление можно оправдать. Крупные поражения, потеря больших городов и огромной территории легли на каждого солдата, на каждого человека в тылу тягчайшим гнетом. Нужна была победа. Армию надо вести вперед, чтобы поддержать в народе веру и надежду…

Всю ночь гудели, становились на исходные позиции танки. Долго ждали — дождались. Утром, без артиллерийской подготовки, танки пошли вперед, и весь триста тринадцатый полк поднялся за ними… Ходко пошли, не ложась, обрадованные, уверенные, что теперь будет легче.

А вот уже все кончилось, и те, что уцелели к вечеру, сидели в окопах оглушенные и подавленные. Утро, когда грохотали на полной скорости танки, а потом взрывались, горели, отошло так далеко, что в это уже не верил даже старший лейтенант Веригин. Он не знал, сколько осталось в роте бойцов, есть ли патроны и гранаты, что и как будет, если вот сейчас немцы подымутся опять. Сидел в полузасыпанном окопе, немощно бросив руки. Увидел голое колено, разорванное голенище…

Это что же, конец?

Прямо перед глазами, на бруствере, — чья-то рука, скрюченные пальцы… Каска, серебряная окоемка погона. Другой валялся прямо возле ног.

Последнюю атаку отбивали в траншеях, выбросить убитых немцев не успели.

Редко, тут и там, шлепались мины, пыхали серыми дымками.

Тупым взглядом Веригин наткнулся на своего солдата, спросил:

— Ну как?

Тот осклабился, крупные белые зубы показались Андрею ослепительными. Грудь у солдата была могучая, так и перла из-под гимнастерки. Андрей увидел орден Красной Звезды и догадался, что это — Мишка.

— Ну, как дела, Грехов?

Взял из Мишкиных рук фляжку и приложился.

— Ром, — сказал Мишка. — Коблов, что из автороты, цельную канистру где-то нашел.

У Веригина шевельнулось: «Сколько нас?»

Пил — вкуса не чувствовал. Вернул фляжку, ощутил вдруг ноги, руки… Словно только сейчас потекла по жилам кровь, как будто свалил с себя каменное оцепенение. Увидел кровь на бревенчатом бруствере, изватланные бинты и кем-то брошенную, избитую осколками шинель… Кто-то лежал на дне окопа, прикрытый неведомо где взятой рогожей. Виднелись ноги. Они были такие длинные и тонкие, что казалось, обмотки накрутили на кости. Ботинки разбиты, скособочились…

Веригин увидел полузасыпанные траншеи, мертвых и живых солдат, россыпи стреляных гильз, обрывки пулеметных лент… Над окопами тянул дым, цвиркали, тонко цедили пули, цокали, впивались в бревна, в земляную стенку, и тогда осыпались, катились глиняные комочки, струился, сбегал песок.

Солдаты сидели на корточках, дремали, кое-кто нехотя жевал.

Веригин увидел, что смеркается, в небе зажглась яркая холодная звезда, и, точно стараясь достать до нее, одна за другой взвились две ракеты. Они еще не погасли, когда с немецкой стороны дружно, перегоняя друг друга, ударили, заработали пулеметы, густо упали мины, а с русской стороны, издалека, бухнуло тяжелое орудие; снаряд пролетел, прохлюпотел в темной вышине, разорвался, утонул в минометном визгливом лае.

И все затихло, неожиданно, внезапно, только из-за поворота, где ход сообщения затянуло дымом, донеслось пропитанное болью: «Ой! О-о-о!..»

Рядом вырос боец, и Веригину показалась противоестественной прямая широкоплечая фигура, автомат поперек груди и рука у самой каски… Голос тугой, словно замороженный:

— Товарищ старший лейтенант… В первом взводе двенадцать бойцов и два противотанковых ружья. Батарея разбита, легкораненые в строю. Тяжелые…

Командир взвода осекся, обессиленно кинул руку вниз.

— Из двенадцати человек сколько раненых?

— Десять, товарищ старший лейтенант.

Веригин силился и никак не мог вспомнить фамилию командира первого взвода. Младший лейтенант. Две недели, как из училища. Лица не разглядишь — только бинт под козырьком каски да темное, точно мазутное, пятно на щеке… Спросил:

— Как же… будем?

Командир взвода ответил нехотя и вяло, как будто сидел на завалинке:

— Не знаю. — Помолчал, прибавил тверже: — Как приказано, так и будет.

Веригин понял, как трудно стоять взводному, как трудно говорить. Этому девятнадцатилетнему парню, как и ему, Андрею Веригину, больше всего хочется упасть вот тут же, где стоит, рядом с убитыми, и уснуть.

— Ты выпей, — предложил Веригин. — Легче станет.

— Да нет…

— Легче станет, — повторил Андрей. — Откуда родом-то?

— Агарков я, Михаил Агарков, — и, точно поняв, что спрашивают не об этом, заторопился: — Из Сталинграда. Вы знаете? — СТЗ, Верхний поселок, дом пятьсот сорок один… — Решил, что подробности не нужны, замолчал. Но ему очень хотелось рассказать, как хорошо у них в поселке, что это лучшее место в стране, и Михаил снова заговорил, заторопился: — Вы знаете, у нас нет улиц. Вообще-то есть, а названий нет. Просто — номер дома и квартиры, — доверительно тронул командира роты за плечо, заглянул в глаза: — Во всех районах улицы с названиями, а в Тракторозаводском нет. — Засмеялся, точно сделал великое открытие для себя и для других: — Вот нет — и все.

— А знаешь, — сказал Веригин, бессознательно желая подбодрить парня, — командир дивизии — тоже сталинградец.