Пётр Селезнёв - Южный крест

Живые вспомнят обо всем позднее. Тогда они посмотрят на себя словно со стороны, удивляясь и чуточку не веря, Но весной, под Харьковом, летом на Дону и осенью на Волге, когда полмира потеряет веру, они верили в себя.

Андрей Веригин гнал тугую пулеметную очередь и, кроме того, что должен оставаться на месте и стрелять, ничего не помнил и не знал.

Потом стало тихо. Мимо, откуда-то сзади, все бежали и бежали солдаты. Прогромыхал, пролязгал один танк, второй, третий… И еще танки. А солдаты все бежали. Андрей увидел, что небо посветлело, посинело. По окопу, перешагивая через убитых, идут люди. Андрей не мог рассмотреть лиц, он догадался, что это — командир дивизии.

Не чувствуя усилия, не чувствуя ничего, поднялся навстречу. Стал — руки по швам, с непокрытой головой, в изодранной гимнастерке. И — как выстрел:

— Молодец, Веригин!

Рядом с полковником Добрыниным стоял другой, тоже высокий. И необыкновенно прямой. Точно его затянули в корсет. Этот сказал:

— Запишите фамилию.

Командир дивизии взял под козырек.

Небо светлело, пушки бухали реже, точно вконец обессилели. Мимо Андрея на руках тянули тяжелое орудие, на илистом берегу завяз грузовик, возле него суетились, тужились, а в кузове старшина с черными петлицами махал рукой, подзывал:

— Приказ командира полка! Всем брать по одному!

И переваливал через борт, помогал взять на плечо ящики со снарядами.

Веригин подумал: «Вчера бы вас…»

Подумал устало и безразлично. Пожалуй, в душе проклюнулась даже радость, что на долю этих выпало меньше…

Шагал на пушечные выстрелы измученно, валко, хотел что-то вспомнить и никак не мог, точно в последние сутки, в эту вот ночь, у него отняли все.

Осталась только смертельная усталь.

— А что, дадут ордена?

Кто это?

Андрей поднял, повернул голову: рядом шагал Мишка Грехов. Он тащил на плечах станину пулемета, уверенно и твердо переставлял сильные ноги. Шел — локти вперед, голову опустил низко, тяжело покачивал ею в такт шагам.

Веригин удивился: зачем это — орден?..

Мишкина голова ниже задранных локтей, точно парень отыскивает что-то на земле, и Андрей посочувствовал, как тяжело ему… И тем, кто несет снаряды… Впервые подумал, что самое страшное на войне — испытывать каждый день вот эти нечеловеческие тяготы.

Мишка опять заговорил. Веригин увидел вдруг Мишкино лицо, потное, красное, измазанное грязью. С изумлением отметил: в нем нет усталости — только напряжение. Старший лейтенант Веригин почувствовал землю под ногами, увидел зеленую траву, рытвины и воронки, разбитую бричку, куцехвостую лошадь вверх ногами и мертвого немца в изорванном мундире… А рядом — своего… Убитый красноармеец лежал ничком, распояской, подтянув под себя ноги и широко раскинув руки. И еще одного. С необыкновенной ясностью припомнил атаку, кинжальный огонь пулеметов, ледяную воду и голос: «Нихт шиссе!..» Потом немецкие окопы…

Мишка опять повернул голову:

— Первый раз видел генерала. Ей-богу.

Сделалось совсем светло, небо голубело чисто и безгрешно, и Андрей подумал, что хуже прошедшей ночи уже ничего не будет. И от этой мысли сделалось вроде бы легче…

А Мишке хотелось говорить. Может, оттого, что самое страшное миновало, он остался жив, а ротный Веригин в общем-то простецкий, свой парень. Вот он, шагает рядом, и с ним можно разговаривать. Отчего же нельзя, если с генералом разговаривал?

— Ты про какого генерала? — спросил Андрей.

Мишка глянул удивленно:

— Почем я знаю… Вы же ему докладывали, — и, словно поняв наконец, что старший лейтенант не помнит этого, обрадовался, заторопился: — Высокий такой генерал. Вместе с командиром дивизии были. Сказали, чтоб представили всю роту, — повертел головой вправо, влево, словно испугался чего-то, закончил торопливо: — Всех, кто остался живой.

Андрей тоже повернул голову, глянул по сторонам, обернулся назад: за ним гуськом шли солдаты. Это были его солдаты. Их осталось так мало, что в первую минуту не поверил: «Быть не может». Сбавил шаг, пропускал мимо, считал. Потом поискал глазами… Но больше не нашел.

Двадцать человек.

Вспомнил про Мишку и про себя: двадцать два. Оторопел, приостановился…

Не знал, что это еще не самое страшное.

В огне, в дыму, в корчах раненых и стонах умирающих занялся пятый день наступления. Андрей Веригин кому-то приказывал и кого-то подымал с земли. Бесчувственно, тупо вставал… Навстречу смерти. Почему-то оставался жив… И Мишка Грехов был еще жив. В минуты передышки тот скалил зубы:

— Нормально.

Протягивал большую черную руку — просил у ротного окурочек. Ему присвоили помкомвзвода, и Мишка неведомо где сумел добыть треугольнички, новенькие, эмалированные. Прикрепил на воротник изорванной гимнастерки. Вчера ему вручили орден Красной Звезды. Мишка, как положено, ответил, что служит Советскому Союзу. Потом завернул орден в тряпочку, оглянулся и спрятал в карман.

Веригин спросил:

— Это — зачем? Разве для того наградили?

С видимым сожалением Мишка прикрепил орден на гимнастерку, сказал:

— Неохота — поколупается до дому.

Впервые за три дня подвезли горячее, солдаты по воронкам и блиндажам хлебали щи, держали в руках теплый хлеб, взглядывали вверх: хоть бы пожрать дали.

Мишка выпятил грудь, спросил:

— Ну как?

Веригин писал донесение командиру батальона. Поднял голову, сказал:

— Ничего, нормально, — и впервые за три дня улыбнулся: — Орденоносец теперь.

Сидел, привалившись к земляной осыпи, положив на колено каску. На листке из блокнота писал: «На семнадцатое мая рота потеряла…»

Редко ложились немецкие мины, рядом в окопе стонал раненый:

— Братцы, братцы…

И чей-то голос лениво урезонивал:

— Не скули, Максимов, надоело. Всей-то раны — тьфу! А стонов — немцы слышат. Поимей совесть.

Именно в этот момент Веригин подумал, что происходит что-то не то.

Мишка Грехов спросил:

— Наступаем-то мы куда?

— На Харьков, — сердито кашлянул Веригин.

Мишка Грехов дохлебал из котелка, приподнялся, поглядел в немецкую сторону:

— Штой-то мы — как гвоздь в сучок…

Пушки били редко, устало, словно артиллеристы раздумывали, стрелять или не стрелять. И мины рвались не густо… Веригину вдруг подумалось, что самое правильное — отойти на исходные позиции.

Подполковник Суровцев мерял штабной блиндаж нервными шагами, останавливался перед командиром дивизии:

— Ужаснее всего — не понимать. Я ничего не понимаю.

Полковник Добрынин тоже не понимал. В третий раз за последние сорок минут пытался поговорить по телефону с Жердиным, но оттуда отвечали, что его нет, что скоро будет.

Генерал Жердин улетел в штаб фронта. Он стоял перед командующим по-солдатски прямо, давил неподатливым, жестким взглядом: