Пётр Селезнёв - Южный крест

— Мы несем ответственность не только перед командованием, но и перед бойцами. Перед собственной совестью…

Подполковник Суровцев замахнул шарф за спину, кашлянул глухо:

— По-моему, это уже лишний разговор.

В голосе, в словах были и несогласие с командующим, и осуждение, и готовность подчиниться.

Жердин так и понял.

— Иван, — сказал он. — Если мы уцелеем… Если уцелеет армия, заберу Григория Ильича начальником штаба к себе.

Этим он высказал и понимание обстановки, и готовность разделить участь своих солдат… Он высоко ценил подчиненных, приказал достойно встретить завтрашний день, завтрашний бой и все, что неизбежно произойдет вслед за этим. Командующий не исключал ни чужой, ни собственной гибели. Лишь бы эта гибель не стала бессмысленной, будь твоя только смерть или погибнет вся армия.

Генерал Жердин произнес лишь несколько слов. Но высказал все.

Командир дивизии и начальник штаба молча взяли под козырек.

— По места-а-ам!

Старший лейтенант Веригин слепо бежал по окопу с пистолетом в руке, на кого-то, на что-то натыкался, его мотало от стены к стене, он падал, вскакивал и опять бежал…

— По местам!

Немецкие самолеты только что отбомбились, в окопах стоял тротиловый смрад, трещали, занимались огнем бревна разбитого блиндажа, кто-то громко матерился, повторял одно и то же ругательство…

— По места-а-ам! — осипло звал Веригин. И не слышал своего голоса. Другие тоже не слышали. Но все, кто оставался жив, знали, что сейчас немцы пойдут.

Солдаты вылезали, карабкались из-под обломков, привычно передергивали затворы винтовок, артиллеристы хватали ящики со снарядами…

Над мертвой землей, в рытвинах и трещинах которой ползали, копошились живые люди, разливался синий рассвет. Однако никто, ни один человек в триста тринадцатом полку не видел этого. Ни один человек в дивизии…

Низко-низко стелился едучий дым. Слышался рокот моторов. Все ближе, гуще…

— По танкам противника! Бронебойным!..

Старший лейтенант Веригин увидел вдруг небо. И звезду. Вчерашнюю звезду. Сейчас она сделалась бледной, почти незаметной. А пройдет немного, и совсем ее не станет. Как раз тогда, когда не станет и его, Андрея Веригина. Ни Мишки Грехова не станет, ни младшего лейтенанта Агаркова… Может, никого не станет: ни подполковника Крутого, ни командира дивизии.

Вон, идут. Вон…

Немецкие танки наступали широким фронтом, переваливались на рытвинах, пропадали и снова появлялись. Все ближе, ближе… Один шел на него, старшего лейтенанта Веригина.

Мишка Грехов лежал за пулеметом, широко раскинув ноги, шевелил губами, и Андрею показалось — то ли считает, то ли прощается. И тут же отчетливо, ясно услышал привычную ругань. Сейчас она ничего не выражала: ни в душе, ни в мыслях Мишки не было слов, кроме короткого боевого приказа. Этот приказ был равносилен слову «умри», но ни старший лейтенант Веригин, ни Мишка Грехов, ни Агарков, ни даже тот, кто отдал этот приказ и сейчас стоял у стереотрубы — генерал-лейтенант Жердин — не боялись смерти.

Потому что вся война — смерть. Неизвестно только, кого она возьмет, а кого пощадит.

На войне главное — одолеть смерть. Пусть даже ценой жизни.

Сегодня они это сделают.

По серой земле шли, гудели серые танки. Редко отлетали от них, мгновенно таяли дымки пушечных выстрелов, разнобойно плескали пулеметные очереди. Гул моторов наваливал, нарастал, и уж было слышно, как захлебывались железным говором траки…

Земля и небо сделались черными. Время остановилось.

Вперемежку с мертвыми солдаты сидели в полузасыпанных окопах, оглохшие, израненные; ни в одном из них нельзя было угадать того, кто поднялся в наступление полторы недели назад. Мишка Грехов стрелял и стрелял; он уже давно перестал чувствовать железную дрожь пулемета; это был даже не пулемет, а его руки — он не знал, не чувствовал, где руки и где пулемет… Когда немцы пропадали, он сползал на дно окопа и то ли сразу засыпал, то ли просто лишался остатков сил… Не знал, сколько проходило времени, но его толкали, трясли, Мишка видел чужие страшные глаза и распяленный рот. Мишка не слышал голоса, но понимал, что это ротный, старший лейтенант Веригин. Значит, надо стрелять.

У него не было ни страха, ни злобы — ничего. Оставалось сознание, что на него надеются, что это от него зависит, как обернется война, живы ли будут мать и сестренка Любка.

Старший лейтенант Веригин в последние часы уже никем не командовал. Минутами казалось, что во всей роте остались только он, да Мишка Грехов с пулеметом, да противотанковая пушка. Ее должны были давно раздавить, потому что раза три прямо через нее проходили немецкие танки. Она замолкала, но вдруг начинала снова стрелять, и старший лейтенант Веригин, который уже не способен был ни волноваться, ни тужить, ни радоваться, отмечал: «Живы». Потом увидел возле пушки двоих: младшего лейтенанта Агаркова и шофера Коблова. Агарков сидел в ровике для снарядов и бинтовал колено, а Коблов поднялся и подошел: ноги в больших сапогах поставил широко, рука — под козырек. Стал докладывать. Веригин плохо разбирал слова, но понял, что снарядов больше нет, стрелять нечем.

Редко падали, рвались немецкие мины, над окопами, над воронками расползался дым, сделалось почти совсем темно.

Однако темно сделалось не от дыма — кончился день, накрыла ночь. Немецкие танки, а за ними пехота ушли далеко вперед: им было не до того, чтобы убивать неубитых русских.

Старший лейтенант Веригин знал это. Понимал, что хорошего ждать нечего. Вспомнил вдруг, что есть командир батальона и командир полка, есть командир дивизии…

А может быть, их уже нет? И надо что-то решать…

Старший лейтенант Веригин знал только то, что видел. Но в этот день, в эти часы даже командующий армией генерал-лейтенант Жердин знал ничуть не больше. Однако на нем лежала неизмеримо большая ответственность.

Из восьми дивизий, входивших в состав армии, связь была только с семьдесят восьмой, потому что штаб ее находился в двухстах метрах от командного пункта армии. Жердин не знал положения других дивизий, но понимал, что сражение проиграно. Главное сейчас заключалось в том, чтобы использовать последний шанс.

Стоял, почти касаясь головой бревенчатого наката, смотрел на полковника Добрынина в упор:

— Я приказываю…

Полковник Добрынин, который настаивал на отходе лишь сутки назад, сейчас заколебался:

— Михаил Григорьевич… У нас работает радиосвязь… В штабе фронта обстановка известна… Может, попытаемся, добьемся?..

У Жердина брови поползли вверх:

— Мы ждали. Я надеялся. Но теперь времени нет. Я не намерен дожидаться, когда в штабе фронта прожуют и вздрогнут наконец!.. — Жердин снял фуражку, бросил на стол: — Ответственность беру на себя. Пробиваться на Сватово. Головную колонну поведу сам.