Виктор Некрасов - В окопах Сталинграда [1947, Воениздат. С иллюстрациями]

Поселяемся в новой квартире — большой, пустой и неуютной, с балконом, выходящим на Привокзальную площадь. Обстановки почти никакой. Стол, четыре стула, три продавленные кровати и кем-то забытая электрическая спиралька-кипятилка.

Мы с Игорем захватываем две койки — кладем на них свои шинели. Третью занимает старший лейтенант со странной фамилией — Пенгаунис, должно быть, латыш. Четвертый — Шапиро — располагается на стульях. Валега и Седых в соседней комнате, на полу. Угрюмый капитан где-то на частной квартире. Раз в день он приходит, дергает носом, спрашивает, что мы сделали, выкуривает папиросу и уходит.

На заводах мнутся директора, — разводят руками, говорят, что не из кого составлять команды, одни женщины остались. Рабочие косятся: что это военные зачастили? Разыгрываю пожарного специалиста — щупаю огнетушители.

На холодильнике угощают мороженым в больших тарелках. В Мясокомбинате — колбасой и охотничьими сосисками.

Дни стоят ясные, жаркие, ночи — душные.

Марья Кузьминична жалуется, что на базаре все дорожает, молока и масла совсем уже достать нельзя. Николай Николаевич вздыхает около своей карты. Сводки мало утешительны. Майкоп и Краснодар сданы.

В городе много раненых. С каждым днем их все больше и больше. Обросшие, бледные, движутся они вереницами к Волге, сверкая бинтами на пыльном окровавленном обмундировании. Госпитали эвакуируются. По городу и квартирам ходят патрули — проверяют документы. Дороги на Калач и Котельниково забиты машинами. Во всех дворах усиленно роют щели и какие-то большие, глубокие ямы, — говорят, бассейны для воды на случай пожара. Изредка прилетают фрицы — роняют две-три бомбы где-нибудь на окраине и улетают. Зениток в городе много.

В Москву прилетает Черчилль. Коммюнике весьма неопределенное.

Где идут бои, точно не знаем. В сводках: «северо-восточнее Котельниково», «Излучина Дона»… Говорят, Абганерово уже у немцев. Это шестьдесят пять километров отсюда. Марья Кузьминична слыхала, что наши оставили Калач и отошли к Карповке. Раненые в основном из Калача. Разводят руками: «Танки… авиация… что поделаешь…»

Приказа об эвакуации еще нет, но люсины соседи — зубной врач с женой и двумя детьми — вчера выехали в Ленинск… погостить к сестре.

А в оперетте — «Сильва», «Марица», «Роз-Мари». В буфетах, кроме волжской воды — пять копеек баночка, — пустота. На сцене — цилиндры, манишки, обольстительные улыбки, сомнительные каламбуры.

В зоопарке попрежнему грустит слон, неистовствуют мартышки, толстый, ленивый удав дремлет в углу своей клетки, на старой соломе.

У Дома Красной Армии, в витринах, затянутых металлической сеткой, регулярно вывешиваются «Известия» и «Сталинградская правда».

В городской библиотеке, с балконом прямо на Волгу, симпатичная старушка в прическе восьмидесятых годов выдает Бальзака и просит не загибать страницы.

Мальчишки стреляют из рогаток по воробьям, воюют в «фрицев и наших». Девочки играют в «классы», прыгая на одной ножке.

Так ползет август — душный, безоблачный, пыльный.

Как-то встречаю Калужского — в новенькой гимнастерке, в фуражке со сверкающим околышем. Он устроился в одном из эвакогоспиталей начпродом. Сейчас госпиталь эвакуируется в Астрахань, и у него по горло работы — раненых миллион, транспорта нет, одним словом, ей-богу, на фронте лучше… Кстати, если мне нужно сахару, он может уступить с десяток кило — все равно вывезти не удастся, придется сдавать фронту.

Я знаю, что Валега будет меня ругать, но говорю, что у меня нет времени. Разговор кончается. Бодро махнув ручкой, он укатывает на груженном доверху бараньими тушами «газике» куда-то в сторону Волги. Я провожаю его взглядом и захожу на почту, авось есть что-нибудь «до востребования».

В воскресенье просыпаюсь раньше обычного. Откуда-то появились блохи, и я никак не могу заснуть. Игорь и другие еще спят.

Встаю, иду на кухню. Седых готовит на примусе оладьи. Валега ковыряется в репродукторе — он давно мечтает о радио.

Сквозь окно ослепительно сверкает залитая солнцем стена противоположного дома и кусок бледного, точно выцветшего от жары неба.

На заводы сегодня не пойду — схемы сделаны, количество взрывчатки подсчитано, инструктаж со дня на день откладывается — до сих пор не составлены еще группы подрывников.

Сдергиваю с Игоря шинель.

— Вставай! Идем купаться.

Он недовольно морщится, пытается натянуть шинель на лицо, ворчит, но все-таки встает. Моргает сонными глазами.

Седых вносит шипящие на сковородке оладьи.

— Сегодня утром фрица сбили. — Он ставит сковородку на кирпич. — Сам видел. Сначала задымился — длинный такой черный хвост пустил, потом стал крениться — больше, больше, и свалился куда-то за город. Должно быть, в мотор попали.

— В городе много зениток, — говорит Шапиро, слезая со своих стульев, — батарей двадцать пять будет.

Он очень любит цифры и всякие подсчеты.

— Если они одновременно откроют огонь, то за минуту выпустят по меньшей мере семьсот пятьдесят снарядов.

— А сколько у немцев самолетов? — спрашивает Игорь. Он всегда над ним посмеивается, но Шапиро не обращает внимания.

— К началу войны было около десяти тысяч. Сейчас, вероятно, больше.

— Почему?

— Простая арифметика. Если считать, что у них сто авиазаводов и каждый выпускает по одному самолету в день, — я беру невероятный минимум, — то выходит три тысячи в месяц. Потерь у них таких быть не может. Значит…

— Ты на пляж пойдешь? — перебивает Игорь.

— Нет. У меня чирей выскочил. Шестой чирей за этот месяц. И на самом неудачном месте, приходится на одной половинке сидеть…

Пляжа в Сталинграде нет. Прыгаем прямо с плотов в жирные, радужные от нефти волны. Вода теплая, точно подогретая.

Потом лежим на бревнах и, сощурившись, смотрим на Волгу. Она ослепительно блестит. Она не похожа на Днепр. Совсем не похожа. Последний раз я его видел за несколько дней до войны. Он легкомысленнее и веселее. Громадная дуга пляжа, заваленного голыми, черными от солнца телами, какие-то грибки, киоски, кокетливо-ажурные водные станции. И бесконечное количество лодок — байдарок, шлюпок, полутригеров, стройных гоночных скифов, дубов и плоскодонок, белоснежных стремительных яхт. Все это снует, шевелится, мелькает белым, желтым и синим, дрожит в раскаленном полуденном солнце.

Здесь — не то. Здесь деловитее и серьезнее. Здесь плоты и баржи, озабоченные катеры, простуженно гудящие, хлопающие по воде тросами буксиры. До войны тоже, вероятно, были и яхты и шлюпки, но до войны я здесь не был. А сейчас это широкое, сияющее, затянутое плотами, обсаженное по берегам кранами и сараями обилие воды напоминает цех какого-то особого, не похожего на другие, завода.