Виктор Некрасов - В окопах Сталинграда [1947, Воениздат. С иллюстрациями]

И все-таки это Волга. Можно часами лежать вот так на животе и смотреть, как плывут куда-то вниз плоты, как блестят и переливаются нефтяные разводы, как пыхтит против течения допотопный пароходик, шлепая колесами. И я лежу и смотрю, а Игорь говорит о том, что ему надоело это безделье, надоел Шапиро со своими чирьями, Пенгаунис, каждый день стирающий и развешивающий на балконе подворотнички, надоели заводские директора и вся эта бумажная волокита.

Я слушаю его одним ухом, смотрю на пыхтящий катерок, пристающий к тому берегу, и стараюсь не думать о том, что, может быть, через неделю или две здесь будет фронт, и здесь, где мы сейчас лежим, будут немцы, а там, в кудрявой зелени, на том берегу — мы, и бомбы будут вздымать белые фонтаны воды, и вздувшиеся тела поплывут по этой сверкающей поверхности куда-то вниз, к Астрахани, к Каспию.

Игорь с размаху хлопает меня между лопаток.

— Полезли в воду… Вон пароход плывет.

С разгону, оттолкнувшись ногами от скользкого толстого бревна, он вонзается в воду. Несколько секунд его не видно. Потом фыркающая голова его появляется далеко от берега. Сильными, короткими взмахами — почти вся спина наружу — плывет он наперерез пароходу. Он хорошо плавает. Люся тоже так плавала. Не так сильно и резко, но тоже хорошо.

Этот стиль называется «кролль». У меня он пока еще не получается. С дыханием что-то не выходит и ноги устают. Они должны все время работать, быстро и ровно, как ножницы.

Пароход проходит — приземистый, с длинной трубой и целым хвостом барж позади. Игорь возвращается запыхавшийся.

— Сердце что-то качает. Старею. И вообще не река, а нефтехранилище какое-то. — Он весь блестит и переливается от нефти. — Идем-ка лучше в библиотеку.

Не возражаю. От лежания на бревнах болит спина.

В библиотеке Игорь наслаждается «Аполлоном» за 1911 год. Я — какими-то новеллами перуанского происхождения в «Интернациональной литературе». Плетеные кресла удобны. В комнате тихо, уютно. Портреты Тургенева, Тютчева и еще кого-то, с усами и булавкой в галстуке. Большие стенные часы мелодично бьют каждые четверть часа. Двое ребятишек давятся от смеха над иллюстрациями Дорэ к Мюнхгаузену. У меня тоже когда-то была эта книга в красном с золотом переплете и такими же рисунками. Я мог ее рассматривать раз по двадцать на день. Особенно нравилось мне, как барон сам себя за косу из болота тащит. Нравилась и другая картинка: ворота разрезали коня пополам, а он стоит, спокойно пьет воду из фонтана, а сзади хлещет целый водопад.

Сидим до тех пор, пока библиотекарша не намекает, что в шесть часов библиотека закрывается.

— Приходите завтра. С двенадцати до шести мы всегда открыты. А «Аполлон» еще есть — за двенадцатый и семнадцатый годы.

Прощаемся и уходим. Валега, вероятно, уже ворчит — обед остыл.

У входа в вокзал квадратный черный громкоговоритель простужено хрипит:

— Граждане, в городе объявлена воздушная тревога. Внимание, граждане, в городе объявлена…

Последние дни по три-четыре раза в день объявляют тревоги. На них никто уже не обращает внимания. Постреляют, постреляют, — самолета так и не увидишь, — и дадут отбой.

Валега встречает насупленным взглядом исподлобья.

— Вы же знаете, что у нас духовки нет. Два раза уже разогревал. Картошка вся обмякла и борщ совсем… — Он безнадежно машет рукой, разматывает борщ, завернутый в шинели. Где-то за вокзалом начинают хлопать зенитки.

Борщ, действительно, замечательный. Мясной, со сметаной. И откуда-то даже тарелки — красивые, с розовыми цветочками.

— Совсем как в ресторане, — смеется Игорь, — еще бы подставки под ножи и треугольные салфеточки в стакане.

И вдруг все летит к чортовой матери — тарелки, ложки, стекла, висящий на стене репродуктор.

Что за чорт?..

Из-за вокзала медленно, точно на параде, плывут самолеты. Я еще никогда не видал такого количества. Их так много, что трудно разобрать, куда они летят. Они летят стаями, черные, противные, спокойные, на разных уровнях. Все небо усеяно разрывами зениток.

Мы стоим на балконе и смотрим в небо. Я, Игорь, Валега, Седых. Невозможно оторваться.

Немцы летят прямо на нас. Они летят треугольником, как перелетные гуси. Летят низко — видны желтые концы крыльев, обведенные белым кресты, шасси, напоминающие выпущенные когти… Десять… двенадцать… пятнадцать… восемнадцать… Выстраиваются в цепочку… как раз против нас. Ведущий переворачивается через крыло, колесами вверх, заходит в пике. Я не свожу с него глаз. У него красные колеса и красная головка мотора. Включает сирену. Из-под крыльев вываливаются черные точки. Одна, две, три, четыре, десять, двенадцать… Последняя — белая и большая. Закрываю глаза, инстинктивно цепляюсь за перила. Слышно, как «певун» выходит из пике. Потом ничего уже нельзя разобрать.

Сплошной грохот. Все дрожит мелкой противной дрожью. На секунду открываю глаза. Ничего не видно. Не то пыль, не то дым. Все затянуло чем-то сплошным и мутным… И опять свистят бомбы, опять грохот. Держусь за перила. Кто-то сжимает мне руку, точно тисками — выше локтя. Лицо Валеги — остановившееся, точно при вспышке молнии… Белое, с круглыми глазами и открытым ртом… Исчезает…

Сколько это длится? Час, два или пятнадцать минут? Ни времени, ни пространства. Только муть и холодные шершавые перила. Больше ничего.

Перила исчезают. Я лежу на чем-то мягком, теплом и неудобном. Оно движется подо мной. Я цепляюсь за него. Оно ползет.

Мыслей нет. Мозг выключился. Остается только инстинкт — животное желание жизни и ожидание. Даже не ожидание, а что-то не объяснимое словами… Скорей бы, скорей. Что угодно — только скорей!

Потом мы сидим на кровати и курим. Как это произошло, я уже не помню. Кругом пыль — точно туман. Пахнет толом. На зубах, в ушах, за шиворотом — везде песок. На полу осколки тарелок, лужи борща, капустные листья, кусок мяса. Глыба асфальта посреди комнаты. Стекла выбиты все до одного. Шея болит, точно ударил по ней кто-то палкой.

Мы сидим и курим. Я вижу, как дрожат пальцы у Валеги. У меня, вероятно, тоже. Седых потирает ногу. Игорь пытается улыбнуться. У него большой синяк на лбу.

Выхожу на балкон. Вокзал горит. Домик, правее вокзала, тоже горит. Там, кажется, была редакция или политотдел, не помню уже. Левее, в сторону элеватора, сплошное зарево. На площади пусто. Несколько воронок с развороченным асфальтом. За фонтаном лежит кто-то. Брошенная покосившаяся повозка. Точно на задние лапы присела. Бьется лошадь. У нее распорот живот, кишки розовым студнем разбросаны по асфальту. Дым становится все гуще и чернее. Он сплошной пеленой плывет над площадью.

— Кушать будете? — спрашивает Валега. Голос у него тихий, не его, срывающийся.