Виктор Некрасов - В окопах Сталинграда [1947, Воениздат. С иллюстрациями]

— Врешь?

Он опять смеется. И все окружающие смеются.

— Чего же врать? По-твоему, много?

— А по-твоему?

— Как сказать…

— Стой… А мост? Мост как?

— Сидит еще там человек пять, — вставляет Харламов, — но не долго уж им.

— Здорово. Просто здорово… А Чумак, Карнаухов?

— Живы.

— Ну, слава богу. Дай-ка еще водицы.

Выпиваю еще полторы кружки. Ширяев встает.

— Приводи себя в порядок, а я того — посмотрю, что там делается. Вечером потолкуем — Оскол, Петропавловку вспомним. Помнишь, как на берегу с тобой сидели? — Он протягивает руку. — А Филатова помнишь? Пулеметчик. Пожилой такой, ворчун.

— Помню.

— Немецким танком раздавило. Не отошел от пулемета. Так и раздавило их вместе.

— Жаль старика.

— Жаль. Мировой старик был.

Несколько секунд мы молчим.

— Ну, я пошел.

— Валяй. Вечером, значит.

И он уходит, надвинув пилотку на левую бровь.

Вечером сидим с Ширяевым на батальонном КП — в трубе под насыпью.

Рана у меня чепуховая — сорвало кожу на лбу и сделало дорожку в волосах. Я могу даже пить. Правда, немного. И мы пьем какой-то страшно вонючий не то спирт, не то самогон. Закусываем селедкой, той самой, что я выкинул на сопке. Валега, конечно, не мог перенести этого.

— Разве можно выбрасывать? Прошлый раз выпивали — сами говорили: «Вот селедочки бы, Валега…» — И он раскладывает ее аккуратненькими ломтиками, без костей, на выкраденной из харламовского архива газете. На этой почве у них всегда возникают ссоры.

Мы сидим и пьем, вспоминаем июнь, июль, первые дни отступления, сарайчики, в которых расстались. После этого Ширяев потерял почти весь батальон. Немцы их окружили около Кантемировки и почти всех перебили. Сам он чуть в плен не попал. Потом с четырьмя оставшимися бойцами двинулся на Вешенскую. Там опять чуть не попал к немцам. Выкрутились. Перебрались через Дон. За Доном в какую-то дивизию угодил, собранную из остатков разбитых. Воевал под Калачем. Был легко ранен. Попал в Сталинград — в резерв фронта. Там около месяца проторчал и вот сейчас получил назначение в наш полк комбатом.

Лежа на деревянной, сбитой из досок койке, я рассматриваю Ширяева. Стараюсь найти в нем хоть какую-нибудь перемену. Нет, все тот же — голубой треугольник майки выглядывает из-за расстегнутого ворота.

— О Максимове ничего не слыхал? — спрашиваю я.

— Нет… Говорил кто-то, не помню уже кто, будто видел его где-то по эту сторону Дона. Но мало вероятно. Я всю эту сторону исколесил — ни разу не встретил.

— А из наших с кем встречался?

— Из наших? — Ширяев морщит нос. — Кое-кого из командиров рот. Начальника разведки Гоглидзе. На машине проехал. Рукой махал. Ну, кого еще? Из медсанбата девчат… Парторга Костричного… Да! — Он хлопает ладонью по столу. — Как же друга твоего, химика… как его?

— Игоря? Где? — Я даже приподнимаюсь.

— На этой стороне. Дней пять назад.

— Врешь!

— Зачем врешь? На «Красном Октябре». Он в тридцать девятой.

— В тридцать девятой?

— И не химик почему-то, а тоже инженер, как ты. Какие-то минные поля, фугасы и тому подобная чепуха.

— А ты что в тридцать девятой делал?

— Да ничего. Случайно совсем вышло. Штаб армии искал. Какой-то дурак сказал мне, что он в Банном овраге. Я и попер туда. А там, знаешь, что делается? За три шага ни черта не видно. Дым, пыль, — чорт-те что… Фрицы как раз налетели. Я — в щель. Потом, когда фрицы уже улетели, меня кто-то за руку. Смотрю — Игорь твой. Не узнал даже сначала. Усики сбрил. Черный весь, закопченный. По глазам только и узнал.

— Живой, здоровый?

— Живой и здоровый. О тебе, конечно, спрашивал. А что я мог сказать? Не знаю — и все. Пожалели мы, пожалели, а потом он и говорит, будто в сто восемьдесят четвертой ты. Боялся только, что цифру перепутал. Но я записал все-таки. Решил обязательно к тебе попасть. Незанятых мест теперь в дивизии, знаешь, сколько. В штабе армии и попросился в сто восемьдесят четвертую. Там — с распростертыми объятиями. А в дивизии узнал, в каком ты полку.

— Молодчина, ей-богу!

— Вот так-то оно и вышло. — Ширяев протягивает руку за бутылкой. — Еще по одной, что ли?

Выпиваем еще по одной.

— А Седых не видал?

— Нет, не видал. И спросить забыл. Мы всего минут десять разговаривали.

— Его портсигар до сих пор у меня хранится. На прощанье мне подарил.

Я вынимаю из кармана целлулоидовый портсигар.

— Хороший, — говорит Ширяев.

— Хороший. Сами делали. На Тракторном. Там этого целлулоида, знаешь, сколько было?

— Здорово сделано. Неужели сами делали?

— Сами.

— А выцарапал на крышке кто?

— Я. Это монограмма. Просто ножом выцарапал.

— Здорово. У тебя только один?

— Один. Свой я подарил. А это от Седых — на память. Славный парень был.

— Славный.

Ширяев наливает.

— Мне больше не надо, — говорю я. — У меня голова кружится.

Потом приходит Абросимов, начальник штаба полка, бледный и недовольный. Говорит, что комдив чуть не снял его за то, что в прошлую — не в эту, а в прошлую — ночь атаку сорвал. Но что он мог поделать — полк опять собирались передислоцировать. Затем отменили.

Они с Ширяевым уходят на передовую, а мы с Харламовым подготавливаем материалы для передачи батальона.

Часов в двенадцать Ширяев возвращается. Я сдаю батальон, и с восходом луны мы с Валегой отправляемся на берег. Карнаухов и Чумак все еще на передовой — я с ними так и не попрощался.

Харламов протягивает руку.

— Если скучно на берегу будет, заглядывайте к нам, — и долго смотрит на меня своими армянскими добрыми глазами.

Мне немного грустно. Привык я уже к батальону. Боец у входа, — фамилия у него какая-то длинная и заковыристая, никак не упомнишь, — даже козыряет, перехватив винтовку из правой руки в левую.

— Уходите от нас, товарищ комбат?

— Ухожу.

Он покашливает и опять козыряет, на этот раз уже прощаясь.

— Заходите, не забывайте.

— Обязательно, обязательно, — говорю я и, опершись о Валегу, выбираюсь из траншеи. Боец с заковыристой фамилией деликатно подталкивает меня под зад.

Три дня бездельничаю. Ем, сплю, читаю. Новый блиндаж Лисагора великолепен — чудо подземного искусства. Семиметровый туннель — прямо в откосе. В конце направо комната. Именно комната. Только окон нет. Все аккуратненько обито тоненькими, подогнанными досками. Пол, потолок, две коечки, столик между ними. Над столиком — овальное, ампирное зеркало с толстощеким амуром. В углу примус, печка-колонка. Тюфяки, подушки, одеяла. Что еще надо? Напротив, через коридорчик, саперы все еще долбят. Уже для себя.

— Как боги, заживем, — говорит Лисагор. — Нары в два этажа сделаем, пирамиду для винтовок и инструмента, стол, скамейку, угол кухонный. В коридоре склады для взрывчатки. Знаешь, сколько над нами земли? Четырнадцать метров! И все глина. Твердая, как гранит. В общем — всерьез.