Виктор Некрасов - В окопах Сталинграда [1947, Воениздат. С иллюстрациями]

Мне все это нравится. Хорошее, безопасное помещение на фронте если не половина, то во всяком случае четверть успеха. И я три дня наслаждаюсь этой четвертушкой.

Утром Валега кормит меня густым жирным макаронным супом — ложку не провернешь, потом чаем из собственного самовара. Он уютно шумит в углу. Подложив подушку под спину, я решаю кроссворды из старых «Красноармейцев» и наслаждаюсь чтением московских газет.

На земном шаре спокойно.

В Новой Зеландии объявлен новый призыв в армию. На египетском фронте активность английских патрулей. Мы восстановили дипломатические отношения с Кубой и Люксембургом. Авиация союзников совершила небольшие налеты на Лаэ, Саламауа, Буна на Новой Гвинее и на остров Тимор. Бои с японцами в секторе Оуэн-Стэнли стали несколько более интенсивными.

На Мадагаскаре английские войска куда-то движутся, что-то занимают, с кем-то, трудно понять с кем, воюют и даже пленных захватывают.

В Большом театре идет «Дубровский». В Малом — «Фронт» Корнейчука. У Немировича-Данченко — «Прекрасная Елена»…

А здесь, на глубине четырнадцати метров, в полутора километрах от передовой, о которой говорит сейчас весь мир, я чувствую себя так уютно и спокойно, — совсем по-тыловому. Неужели же еще более спокойные места есть? Освещенные улицы, трамваи, троллейбусы, краны, из которых — повернешь вентиль — и вода потечет? Странно…

И я лежу, уставившись в потолок и размышляя о высоких материях, о том, что все в мире относительно, что сейчас для меня идеал — вот эта землянка и котелок с лапшой, лишь бы горячая только была, а до войны мне какие-то костюмы были нужны и галстуки в полоску, и в булочной я ругался, если недостаточно поджаристый калач за два семьдесят давали… И неужели же после войны, после всех этих бомбежек, мы опять… и так далее, в том же духе?

Потом мне надоедает рассматривать потолок и думать о будущем. Я выбираюсь наружу.

Попрежнему налетают на «Красный Октябрь» самолеты, попрежнему рвутся мины на Волге, снуют люди по реке, и немцы их обстреливают. Но мало уже кто обращает на это внимание. Даже когда парочка шальных «мессеров» обстреливает берег, а «юнкерсы» для разнообразия сбрасывают бомбы не на «Красный Октябрь», на нас, — никто особенно не волнуется. Заберутся куда-нибудь под бревна или в щели и выглядывают оттуда, как суслики. Потом вылезают и, если кого-нибудь убило, закапывают тут же на берегу, в воронках от бомб. Раненых ведут в санчасть. И все это спокойно, с перекурами, шуточками.

Примостившись на какой-то толстой, неизвестного для меня происхождения трубе, я болтаю ногами. Курю сногсшибательную, захватывающую дух смесь, наслаждаюсь последними солнечными лучами, голубым небом, церковушкой на том берегу и думаю… Нет, пожалуй, ни о чем и не думаю. Курю и болтаю ногами.

Подходит Гаркуша — усатый помкомвзвода. Я ему показываю часы — останавливаться что-то стали. Он их рассматривает, встряхивает, говорит, что дрянь — цилиндр, и тут же у моих ног начинает чинить их, положив на колени дощечку. Движения у него поразительно мелкие и точные, хотя, казалось бы, часы должны были сразу раздавиться и смяться от одного прикосновения этих здоровенных мозолистых ручищ.

Довоенной его профессии я так и не могу уловить. Ему 26 лет, а он успел уже быть и часовщиком, и печником, и водолазом в ЭПРОНе, и даже акробатом в цирке, и три раза жениться, и со всеми тремя регулярно переписывается, хотя у двух из них уже новые мужья.

В разговоре он сдержан, но на вопросы отвечает охотно. От нечего делать я задаю их много. Он отвечает обстоятельно, будто анкету заполняет. От часов не отрывается ни на минуту. Один только раз уходит в туннель проверить саперов.

Потом появляется Астафьев, помощник начальника штаба по оперативной части — ПНШ-1 по-нашему. Молодой, изящный, с онегинскими бачками и оловянным взглядом. Он чуть-чуть картавит, на французский манер. Повидимому, считает, что ему это идет. Мы с ним знакомы только два дня, но он почему-то уже считает меня своим другом и называет Жоржем. Его же зовут Ипполитом. По-моему, очень удачно. Чем-то неуловимым напоминает он Ипполита Курагина Толстого. Так же недалек и самоуверен. Он доцент истории Свердловского университета. Куря папиросу, оттопыривает мизинец и дым выпускает, сложив губы трубочкой.

Профессия обязывает, и он уже собирает материалы для будущей истории.

— Вы понимаете, как это интересно, Жорж? — говорит он, изящно облокотившись о трубу и предварительно сдунув с нее пыль. — Как раз сейчас, в разгар событий, нельзя об этом забывать. И именно нам, участникам этих событий, людям культурным и образованным. Пройдут годы, и за какую-нибудь полуистлевшую стрелковую карточку вашего командира взвода будут платить тысячи и рассматривать в лупу. Не правда ли?

Он берет меня за пуговицу и слегка покручивает указательным и большим пальцем.

— И вы мне поможете, Жорж? Правда? Рассчитывать на Абросимова или других, ему подобных, не приходится — вы сами понимаете. Кроме выполнения приказа или захвата какой-нибудь сопки, их ничто не интересует.

И он слегка улыбается с видом человека, ни минуты не сомневающегося, что не согласиться с ним нельзя.

Чорт его знает… Может быть, он и прав. Но меня сейчас это не интересует. Вообще он меня раздражает. И бачки эти, и «Жорж», и розовые ногти, которые он все время чистит перочинным ножом.

Над обрывом появляется вереница желтокрылых «юнкерсов». Скосив на них глаза, Астафьев делает грациозный жест рукой.

— Ну, я пошел… Формы заели. По двадцать штук в день. Совсем обалдели в штадиве. Заходите, Жорж. — И скрывается в своем убежище.

«Юнкерсы» выстраиваются в очередь и пикируют на «Красный Октябрь».

Высунув кончик языка, Гаркуша старательно впихивает пинцетом какое-то колесико в мои часы.

На командирской кухне стучат ножи. На обед, должно быть, будут котлеты.

К концу третьего дня меня вызывают в штаб. Прибыло инженерное имущество. Получаю тысячу штук мин. Пятьсот противотанковых, здоровенные шестикилограммовые ящики из неотесанных досок, и столько же маленьких противопехотных ПМД-7 с двухсотграммовыми толовыми шашками. Сорок мотков проволоки. Лопат двести, кирок тридцать. И те и другие дрянные. Особенно лопаты. Железные, гнутся, рукоятки неотесанные.

Все это богатство раскладывается на берегу против входа в наш туннель. Поочередно кто-нибудь из саперов дежурит — на честность соседей трудно положиться.

Утром двадцати лопат и десяти кирок-мотыг недосчитываемся. Часовой Тугиев, круглолицый, здоровенный парень, удивленно моргает глазами. Вытянутые по швам пальцы дрожат от напряжения.

— Я только оправиться пошел, товарищ лейтенант. Ей-богу. А так — никуда. И оправлялся в камнях — оттуда все было видно.