Виктор Некрасов - В окопах Сталинграда [1947, Воениздат. С иллюстрациями]

— Оправиться или не оправиться — нас не касается, — говорит Лисагор, и голос и взгляд у него такие грозные, что пальцы Тугиева начинают еще больше дрожать. — А чтоб к вечеру все было налицо.

Вечером, при проверке, лопат оказывается двести десять, кирок тридцать пять. Тугиев сияет.

— Вот это воспитание! — весело говорит Лисагор и, собрав на берегу бойцов, читает им длинную нотацию о том, что лопата — та же винтовка и, если только, упаси бог, кто-нибудь потеряет лопату, кирку или даже ножницы для резки проволоки, — сейчас же трибунал. Бойцы сосредоточенно слушают и вырезывают на рукоятках свои фамилии. Спать ложатся, подложив лопаты под головы…

Я тем временем занимаюсь схемами. Делаю большую карту нашей обороны на кальке, раскрашиваю цветными карандашами и иду к дивизионному инженеру.

Он живет метрах в трехстах-четырехстах от нас, тоже на берегу, в саперном батальоне. Фамилия его Устинов. Капитан. Немолодой уже — под пятьдесят. Очкастый. Вежливый. По всему видать — на фронте впервые. Разговаривая, вертит в пальцах желтый, роскошно отточенный карандаш. Каждую сформулированную мысль фиксирует на бумаге микроскопическим кругленьким почерком — во-первых, во-вторых, в-третьих…

На столе в землянке груда книг — «Фортификация» Ушакова, «Укрепление местности» Гербановского, наставления, справочники, уставы.

Устиновские планы укрепления передовой феноменальны — и по масштабам, и по разнообразию применяемых средств, и по детальности проработки всего этого разнообразия.

Он вынимает карту, сплошь усеянную разноцветными скобочками, дужками, крестиками, ромбиками, зигзагами. Это даже не карта, а какой-то ковер. Аккуратно развертывает его на столе.

— Я не стану вам объяснять, насколько все это важно. Вы, я думаю, и сами понимаете. Из истории войн мы с вами великолепно знаем, что в условиях позиционной войны, — а именно к такой войне мы сейчас и стремимся, — количество, качество и продуманность инженерных сооружений играют выдающуюся, я бы сказал — даже первостепенную роль.

Он проглатывает слюну и смотрит на меня поверх очков небольшими, с нависшей под веками кожей глазами.

— Восемьдесят семь лет тому назад именно потому и стоял Севастополь, что собратья наши — саперы — и тот же Тотлебен сумели сделать почти неприступный пояс инженерных сооружений и препятствий. Французы и англичане и даже сардинцы уделяли этому вопросу громадное внимание. Мы знаем, например, что перед Малаховым курганом…

И он подробно, с целой кучей цифр, рассказывает о севастопольских укреплениях, затем перескакивает на русско-японскую войну, на Верден, на знаменитые проволочные заграждения под Каховкой.

И аккуратно прячет схемы расположения севастопольских ретраншементов и апрошей в папку с надписью «Исторические примеры».

— Вы видите, работы у нас непочатый край. И чем скорее мы сможем это осуществить, тем лучше.

Он пишет на листочке бумаги цифру «1» и обводит ее кружком.

— Это первое. Второе. Покорнейше буду вас просить ежедневно к семи ноль ноль доставлять мне донесения о проделанных за ночь работах. А — вашими саперами, В — дивизионными саперами, С — армейскими, если будут, — а я надеюсь, что будут, — саперами, D — стрелковыми подразделениями. Кроме того…

Бумажка опять испещряется цифрами — римскими, арабскими, в кружочках, дужках, квадратиках или совсем без оных.

Прощаясь, он протягивает узкую, интеллигентную руку с подагрическими вздутиями на суставах.

— Особенно прошу вас не забывать каждого четырнадцатого и двадцать девятого присылать формы — 1, 1–б, 13 и 14. И месячный отчет — к тридцатому. Даже лучше к двадцать девятому. И еженедельно свободную нарастающую таблицу проделанных работ. Это очень важно…

Ночью за банкой рыбных консервов Лисагор весело и громко хохочет.

— Ну, лейтенант, пропал ты совсем! Целую проектную контору открывать надо. Не спрашивал, откуда он? Не из Инженерной академии приехал?

Дни идут.

Стреляют пушки. Маленькие, короткоствольные, полковые, — прямо в лоб, в упор, с передовой. Чуть побольше — дивизионные — с крутого обрыва над берегом, приткнувшись где-нибудь между печкой и разбитой кроватью. И совсем большие, с длинными, задранными из-под сетей, хоботками, — с той стороны, из-за Волги. Заговорили и тяжелые. Их возят на тракторах: ствол — отдельно, лафет — отдельно. Приехавший с той стороны платить жалованье начфин, симпатичный, подвижной и всем интересующийся Лазарь, — его все в полку так и называют: Лазарь, — говорит, что на том берегу плюнуть негде, под каждым кустом пушка.

Немцы попрежнему увлекаются минометами. Бьют из шестиствольных по переправе, и долго блестит после этого Волга серебристыми брюшками глушеной рыбы.

Гудят самолеты — немецкие днем, наши «кукурузники» — ночью. Правда, у немцев тоже появились «ночники», и теперь по ночам совсем не поймешь, где наши, где ихние. Мы роемся, ставим мины, пишем длиннейшие донесения: «За ночь сделано: окопов стрелковых — столько-то, траншей столько-то, минометных позиций, блиндажей, минных полей — столько-то, потери — такие-то, за это же время разрушено — то-то и то-то…»

На берегу у нас открываются мастерские. Два сапера из хворых крутят деревянный барабан: изготовляют спирали Бруно — нечто среднее между гармошкой и колбасой из колючей проволоки. Потом их растягивают на передовой перед окопами дивизионные саперы. Каждый вечер приходит взвод второй роты саперного батальона. Мои же ставят мины и руководят вторыми рубежами. Работают на них так называемые «лодыри» — портные, парикмахеры, трофейщики и не получившие еще своего вооружения огнеметчики. Минированием занимается, конечно, Гаркуша и командир отделения Агнивцев, энергичный, исполнительный, но не любимый бойцами за грубость.

Лисагор попрежнему деятелен. У него всегда какое-то неотложное задание командира полка — то склад обозно-вещевого снабжения построить, то оружейную мастерскую, то еще что-нибудь. Водкой от него всегда несет, как из бочки, но держится в общем хорошо.

Днем отдыхаем, оборудуем блиндажи, конопатим лодки. С первыми звездами собираем лопаты и кирки и отправляемся на передовую. Пожаров уже мало. Дорогу освещают ракеты.

После работы, покуривая махорку, сидим с Ширяевым и Карнауховым, — чаще всего бываю во втором батальоне, в тесном, жарко натопленном блиндаже, ругаем солдатскую жизнь, завидуем тыловикам. Иногда играем в шахматы, и Карнаухов систематически дает мне маты. Я плохой шахматист.

Утром, чуть начинает сереть, отправляемся домой. Утра уже холодные. Часов до десяти не сходит иней. В блиндаже ждет чай, оставшиеся с вечера консервы и уютно потрескивающая в углу печурка…