Виктор Некрасов - В окопах Сталинграда [1947, Воениздат. С иллюстрациями]

— Там, говорят, склон — не видно будто.

— Говорят, говорят… А «мессера» зачем?

— А противотанковой артиллерии много у них, у фрицев? — настораживается бородатый.

— На вас хватит.

В коридоре что-то с грохотом летит. Кто-то ругается. Потом вваливается сержант, нагруженный фляжками.

— Кой чорт у вас там лопаты раскидал! Чуть все фляжки не пококал.

Он кладет фляжки на койку. Поворачивается — сияющий, веселый.

— Что за новость будет?

— Какую новость?

— Мировую. Скажите, что будет, — расскажу.

— Сто граммов лишних, — морщится Чумак, пробуя спирт на язык. — Силён, чорт…

— Мало.

— Тогда держи при себе. Все равно после первой стопки разболтаешь. Давай кружки, инженер.

Я подаю кружки. Их всего две. Придется по очереди. Чумак разливает. Льет воду из чайника.

— Ну, что за новость? — спрашивает лейтенант со шрамами.

— Сказал, что мировая… В шестнадцатой машине передачу только что слушал…

— Гитлер сдох, что ли?

— Почище…

— Война кончилась?

— Наоборот… началась только… — и, выдержав паузу: — Наши Калач заняли! Потом эту, как ее, Кривую… Кривую…

— Кривую Музгу?

— Музгу… Музгу. И еще что-то… На «г»…

— Неужто Абганерово?

— Вот, вот… Абганерово…

— А ты не врешь?

— Зачем врать! Тринадцать тысяч пленных… Четырнадцать тысяч убитых!

— Здорово!

— Когда же это?

— Да вот за эти три дня… Калач, Абганерово и еще что-то. Целая куча названий.

— Ну, все. Фрицам — капут!

Чумак так ударяет меня ладонью промеж лопаток, что я чуть не проглатываю язык.

— За капут, хлопцы!

И мы пьем все сразу — из кружек, из фляжек, запивая водой прямо из носика чайника.

— Вот дела! Вино хлещут!..

В дверях — Лисагор. Даже рот раскрыл от удивления.

— Я там вагоны рву, а они водку дуют…

Протягиваю ему кружку. Он залпом выпивает. Закрывает глаза, крякает. Ощупью берет корку хлеба. Нюхает.

— Разлагаетесь, а в пять наступление… Знаете? Батальонам уже завтрак повезли.

— Ч-чо-орт…

— Посмотрите, что на берегу делается.

Танкисты срываются, не дожевав колбасу.

— Ширяев уже ругался, что с проходами задерживаем.

— Какой Ширяев?

— Как какой? Начальник штаба. Старший лейтенант.

— Господи… Откуда ж он взялся?

— Всю войну так прозеваете, — смеется Лисагор. — Из медсанбата прибежал. Разоряется уже там на берегу.

Чумак выбегает за дверь.

Я натягиваю сапоги. Ищу пистолет. Смотрю на часы. Без четверти три.

— Проходы сделал?

— Сделал.

— На всю ширину?

— На всю. Как миленькие, проедут…

Танкисты уже заводят моторы, суетятся. Весь берег — белый. Опять снег пошел. Откуда-то слева доносится голос Ширяева. Кричит на кого-то.

— Чтоб через пять минут пришел и доложил. Понятно? Раз-два…

Прибегает Чумак, застегивая на ходу бушлат.

— Дает дрозда новый начальник штаба. Держись только, инженер…

Ширяев стоит у входа в штабную землянку. Рука забинтована, в косынке. Белеет бинт из-под ушанки. Увидев меня, машет здоровой рукой.

— Галопом на передовую, Юрка! Танкистам помогать… Никто не знает, где там ваши проходы.

— Как рука? — спрашиваю.

— Потом, потом… Двигай… Два часа осталось.

— Есть, товарищ старший лейтенант. Разрешите итти?

— Двигай, чорт полосатый… А Лисагора — ко мне…

Я козыряю, поворачиваюсь через левое плечо, прищелкиваю каблуком, руку от козырька отрываю с первым шагом.

— Отставить! Два часа строевой…

Холодный, крепкий комок снега влепляется прямо в затылок. Рассыпается, забирается за шиворот.

Я вскакиваю на переднюю машину. Валега уже там, — прицепляет фляжку к поясу.

Один за другим вытягиваются танки вдоль берега. Минуют шлагбаум, взорванные платформы. Выезжают на брусчатку. Сейчас немцы огонь откроют — танки неистово громыхают…

Медленно кружась в воздухе, падают снежинки.

Громадной тяжелой глыбой белеет впереди Мамаев курган.

До наступления остается час сорок минут.

Атака назначена на пять. Без двадцати пять прибегает запыхавшийся Гаркуша.

— Товарищ лейтенант…

— Ну, чего еще?

Он тяжело дышит, вытирает взмокший лоб ладонью.

— Разведчики вернулись…

— Ну?

— На мины напоролись…

— Какие мины?

— Немецкие. Как раз против левого прохода. Метров за пятьдесят. Какие-то незнакомые…

— Тьфу ты чорт… Чего ж они вчера смотрели?

— Говорят, не было вчера.

— Не было… Где этот Бухвостов?

— В петээровской землянке сидит.

— Ширяев! Позвони в штаб, чтоб сигнал задержали. Я сейчас…

Бухвостов — страшно рябой, щупленький командир разведвзвода саперного батальона — разводит руками.

— Сегодня ночью фрицы поставили. Ей-богу, сегодня ночью. Вчера собственными руками все обшарил — ничего не было. Ей-богу…

— Ей-богу, ей-богу… Чего раньше не доложил? Всегда в последнюю минуту. Много их там?

— Да штук десять будет. И какие-то незнакомые, первый раз вижу. Вроде наших помзов, но не совсем. Взрыватель где-то сбоку…

— Гаркуша, тащи маскхалаты. А ты поведешь.

На наше счастье, луны нет. Ползем через танковый проход, отмеченный колышками. Рябой сержант, Гаркуша, я. Мелькают перед носом подбитые подковами гаркушинские каблуки. Проползаем за линию наших минных полей. Кругом белым-бело. Темнеет впереди линия немецких траншей. Сержант останавливается. Молча указывает рукавицей на что-то чернеющее в снегу… Помза. Самая обыкновенная помза — насеченная болванка, взрыватель и шнурок. А сбоку — добавочный колышек, чтоб крепче стояла. А он его за взрыватель принял. Шляпа, а не разведчик…

Гаркуша, лежа на животе, ловко, один за другим, выкручивает взрыватели. У меня замерзли руки, и я с трудом отвинчиваю только два. Сержант сопит.

Пш-ш-ш-ш… Ракета…

Замираем. Моментально пересыхает во рту. Сердце начинает биться, как бешеное. Увидят, сволочи…

Пш-ш-ш-ш… Вторая. Уголком глаза вижу, что сержант уже отполз от меня метров на десять. Что за человек! Сейчас увидят немцы.

Короткая очередь из пулемета…

Увидели.

Опять очередь…

Что-то со страшной силой ударяет меня в левую руку, потом в ногу. Зарываю голову в снег. Он холодный, приятный, забивается в рот, в нос, в уши… Как приятно… Хрустит в зубах, словно мороженое… А он говорил, что не помзы… Самые обыкновенные помзы. Только колышек сбоку. Чудак сержант, больше ничего. Только снег на зубах.

«Ну, что же ты делаешь, Юрка? После записки из медсанбата два месяца — ни слова. Просто хамство. Если бы еще в правую руку был ранен, тогда была б отговорка, а то ведь в левую. Нехорошо, ей-богу, нехорошо. Меня тут каждый день о тебе спрашивают, а я так и отвечаю — разжирел, мол, на госпитальных харчах, с санитарками романы заводит, куда уж о боевых друзьях вспоминать! А они, нестоящая ты душа, не забывают. Чумак специально для тебя замечательный какой-то коньяк трофейный бережет (шесть звездочек!), никому пробовать не дает. Я уже подбирался, подбирался — ни в какую.