Сергей Дышев - Потерянный взвод

У КПП одиноко томился часовой. Пыльная каска и бронежилет раскалились и, видно, доставляли ему немалые страдания.

Прохоров молча пошел через ворота, но часовой качнулся, сделал шаг навстречу и устало выдавил:

– Куда?

Прохоров вытащил военный билет, заблаговременно привезенный комбатом, протянул солдату. Тот кивнул, взял в руки.

– Я из третьей роты, – сообщил Прохоров.

– А-а…

На грязном потном лице появилось изумление, потом испуг и сочувствие.

Полк был все тот же. Показалось только, что будто съежился он в своих размерах, возможно, ощущение возникло после долгого скитания в горах. Все те же палатки, вылинявшие под солнцем, дорожки, посыпанные гравием и битым кирпичом, штабной модуль, столовая, ангар-клуб, продуктовый киоск и вечная толпа, напирающая на него… И казалось, что вот-вот из-за ряда палаток выскочит сухая и подвижная фигура Боева и все вокруг него придет в движение, потом ротный заметит Прохорова и мимоходом отчитает его за какую-нибудь провинность, к примеру, за долгое отсутствие… Он быстро кинется на свое место в строй, к ребятам, и вновь закрутит его однообразный, привычный, будто настоянный на вечном ожидании, ритм жизни.

Но вместе с радостью возвращения появилось новое чувство – отчуждения, тревожное, невеселое. Оно нахлынуло и сразу подмяло радость возвращения. Словно вынужденное отсутствие разделило его и полк в разных временных плоскостях. Стало тоскливо и холодно на душе, он понял ясно, что больше никогда не вернется то время. Полк останется все тем же полком, многоголосым, взрывчатым и лениво-обозленным, думающим на разных языках, но говорящим на одном общем – русском, несущим в своей коллективной памяти сотни и тысячи прошлых воспоминаний о доме и живущим ныне одной цельной, трудной, горькой жизнью и помышляющим ныне тоже об одном – о возвращении, встрече с Родиной, единой для каждого солдата и офицера. Полк всегда остается полком.

Прохоров пригнулся и вошел в свою палатку. Сразу обдало спертым воздухом, знакомыми запахами горячего брезента, кирзы и слежавшейся пыли. Внутри находились четыре человека. Никого из них Прохоров не знал и сначала подумал, что ошибся палаткой. Но все же это была она, родная, с заплаткой у окошка, с надписью, вырезанной на столбике: «ДМБ-83. Афган». На его кровати копошился бритый наголо солдат. «Молодой», – с первого взгляда оценил Прохоров. Солдат вытаскивал из спасательного жилета поролон и в освободившиеся карманы прилаживал автоматные магазины. «Лифчик» варганит», – понял Прохоров. Он подошел к кровати и встал рядом:

– Ты кто такой?

– Я? – Солдат поднял круглое мясистое лицо. – Я – Ковбаса.

Прохоров не успел больше ничего сказать, как вдруг за тонкой стенкой палатки раздался шум, кто-то громко произнес его фамилию, затем в сторону резко отлетел полог и в палатку ворвались Кирьязов и Мамедов из второго взвода.

– Прохоров, Степка! Жив!!!

Они бросились к нему, сжали в своих объятиях.

После долгих и бессвязных восклицаний, похлопываний по плечу его наконец отпустили. Мамедов тут же заметил застывшего как столб Ковбасу, сразу оценил ситуацию с койкой, с силой рванул одеяло и высыпал все, что было на нем, на пол.

– Оборзели, салаги! – закричал он злобно. – Ты чью койку занял, шакал? Вас пустили в палатку героев, а вы…

Молодые молча вытянулись, смотрели под ноги. Прохоров заметил, как кусает губы Ковбаса, а по лбу текут крупные капли.

– Пусть спит здесь, Мамедов. Я разрешаю.

– Нечего им разрешать!

– И не ори.

– Я не ору, я учу, – уже тише ответил Мамедов.

– Забыл, Мамед, как сам был молодым? Забыл, забыл. А наш призыв тебя учил, салагу, но никто из наших не издевался над тобой. Подыми-ка все с пола. Ну?

Мамедов покраснел и растерянно посмотрел на Кирьязова. Тот молчал.

– Поднимай. И не забывай, что пока я здесь старик…

Но тут снаружи раздался такой шум и гвалт, что заколыхалась палатка, тут же ввалилось человек двадцать или тридцать, Прохорова подхватили, потащили на свет, кто-то пытался его качать, его окружили плотным живым кольцом, и Степан, еще раздосадованный, ошеломленный и сбитый с толку, отвечал на сыплющиеся наперебой вопросы. Потом подходили новые люди, обнимали его, стискивали, прижимали к себе, он начинал рассказывать сначала – про бой, про свое ранение, погибший взвод, про долгий путь по горам и лечение в госпитале. Все уже знали про трагическую ошибку, и он был благодарен ребятам, что никто не напоминал ему об этом.

Потом появился высокий чернявый старший лейтенант – новый замполит. Он с любопытством оглядел Прохорова, задал несколько вопросов о здоровье и настроении и пообещал завтра же оформить Прохорову все документы.

Стали строиться на обед. Прохоров встал у линии, где всегда становился его третий взвод. Теперь он стоял один, самым первым, и перед ним не было ни Черняева, ни Женьки Иванова, никого. В лицо летел мелкий песок, как раз в это время, перед обедом, подымался «афганец», небо застилало мутно-желтой пеленой, пыль забивалась в нос, уши, лезла в глаза, приходилось щуриться и сплевывать тягучую, скрипящую на зубах слюну.

– Равняйсь! Смирно…

Рота подравнивалась неохотно, все оглядывались на Прохорова, будто не верили его возвращению. Кто-то недовольно буркнул: «Опять с ефрейторским зазором строимся».

– Р-разговорчики! – прикрикнул замполит. Он теперь исполнял обязанности ротного. – А вы чего? – метнул взгляд на Прохорова. – В строй!

«Боев в такой ситуации посмотрел бы и промолчал. А надоедать не стал, – подумал Прохоров и отвернулся. – Боев знал службу».

– Ну, ладно, – неуверенно произнес замполит. – Стойте там… В столовую – шагом марш.

До вечера Прохоров успел еще раз десять рассказать про свои злоключения. Сначала замполит повел его к начальнику штаба батальона. С комбатом не встречался – его временно отстранили от должности. Потом Прохоров отправился на беседу к командиру полка, от него – к особисту, затем – к каждому заму поочередно, после чего прошел почти всех начальников служб и только поздно вечером раздраженный и совершенно измотанный вернулся в палатку. Он еще раз, но уже более остро почувствовал свое одиночество. Полк-полчок на земле афганской!.. Все друзья по призыву давно были дома, уехали сразу после операции. Для них Прохоров был погибшим… Он через силу заставил себя встать с постели и идти узнавать адреса своих товарищей, живых и погибших, потому что знал, что если не сделает этого сейчас, то потом будет сильно сожалеть.

Он вышел из палатки и столкнулся нос к носу с комбатом.

– Степа! Прохоров! – ненатурально обрадовался он и оглянулся. – Мне надо с тобой поговорить. Давай отойдем.

Степан пожал плечами и пошел в сторону от палатки.