Сергей Дышев - Потерянный взвод

– Степан, тебе надо изменить свои показания. Понимаешь? Зайди к следователю, особисту, скажи, что ошибся, неправильно понял кодировку – все, что угодно. Степан, ты должен объяснить, что Боев сам повел взвод без прикрытия. – Он заглядывал в глаза, просил.

И от такого обращения Прохорову стало не по себе. Степан стиснул губы, отчего на подбородке и щеках пролегли твердые складки, отрицательно покачал головой.

– Ты пойми, меня из партии исключили, с должности теперь снимут. Дело завели. Помоги, Прохоров, прошу тебя по-человечески. У меня ведь семья, двое детей: мальчик и девочка. Каково будет, если их отца в тюрьму посадят? Помоги, видишь, как я, майор, перед тобой унижаюсь!

– А вы помогли нам в ущелье? – тихо спросил Прохоров.

– Там все не так было, – отмахнулся комбат. – Не так все просто… Да и мертвых не вернешь… Пойми, Прохоров. Что хочешь, проси – сделаю. Чеки нужны? Ты солдат, почти ничего не получаешь, а тебе домой ехать. Может, какую вещь достать надо, говори, я сделаю. Ну, хочешь, на колени встану? А? Пожалей детей моих, они в чем виноваты!

Красивое лицо комбата исказила гримаса, уголки рта вздрагивали, казалось, вот-вот может случиться невероятное: комбат закроет лицо руками и расплачется.

Прохоров отвернулся, тихо сказал:

– Те, кто погиб, тоже были чьими-то детьми. И у Боева – тоже дети…

– Ну, зачем же ты, Прохоров, – застонал комбат. – Ну, все же совсем не так. Ты еще молод, многих вещей не понимаешь, этот юношеский максимализм… Тебе кажется, что ты видишь подлость, а на самом деле это жестокая случайность войны, где все может произойти. Ведь был приказ командира полка: блокировать банду. Пойми, в жизни нет ничего однозначного!

Он продолжал быстро говорить, словно боялся, что пауза в его бесконечном монологе даст возможность Прохорову окончательно и бесповоротно отказать ему.

– Как вы можете просить меня? – Степан, наконец, прервал поток слов. – Ведь погиб взвод. А вы хотите, чтоб я все забыл.

– Ну, погоди, никто не говорит, что надо забыть. – Комбат всплеснул руками. – При чем тут это… И имей в виду: за погибший взвод я, как комбат, отвечать буду. Ну, а всех твоих домыслов про меня еще недостаточно. Нужен хотя бы еще один свидетель. Можешь лезть в бутылку – начнутся уточнения, допросы, расследования, и тебя обязательно задержат. Ты что, домой не торопишься? – Комбат пожал плечами. – И, между прочим, – он начал загибать пальцы, – за тобой еще числятся каска, три автоматных магазина, вещмешок. Где они? Думаешь, на боевые спишут? Вот и раскинь мозгами. – Комбат стоял, глубоко засунув руки в карманы, носком сапога катал камешек и старался выглядеть совершенно спокойным. – И еще. Как ты докажешь, что не дезертировал с поля боя? А? Свидетелей нет… А вот меня могут попросить дать характеристику: как, не замечали ли за Прохоровым трусости и малодушия?

Степан почувствовал, что голова сейчас пойдет кругом. Он сжал пальцы в кулаки, резко повернулся и молча зашагал прочь.

– Кругом, рядовой Прохоров. Назад!

– Я уже месяц, как не рядовой.

– Смотри, Прохоров, еще пожалеешь! – вдогонку выкрикнул комбат.

«Да, пожалею, еще как пожалею, что не плюнул в твою рожу», – думал в сердцах. И все же Прохоров чувствовал прилив очищающих сил, внутреннее обновление, даже просветление, и был спокоен, как-то отчаянно спокоен… Может, то были отзвуки волны, что вынесла его из безбрежного каменного моря, может, он снова обретал уверенность среди хаоса, абсурда и гримас жизни, потому как выбрался на прочный островок, смог отдышаться и, наконец, разобраться, где верх, а где низ и не перепутаны ли стороны света.

Поздно вечером он повалился спать, но среди ночи внезапно проснулся, долго лежал с открытыми глазами, тихо встал и вышел на улицу. У входа, прислонившись к столбику грибка, стоял дневальный. Он поспешно выпрямился, как только увидел Прохорова.

– Ковбаса? – узнал он солдата.

– Так точно.

– Ладно тебе. Я, между прочим, уже больше месяца как гражданский человек.

– Дембель, так сказать, вже состоявся, – Ковбаса охотно поддержал разговор.

– Состоялся, Ковбаса. Завтра – домой… Прощай, страна Афгания…

Прохоров опустился на лавку, запрокинул голову. Небо было обсыпано звездами. Они торчали в бездне такие неуютные, пугающие своей вечностью и неизменностью.

– Степа, чи можно вопрос?

Прохоров повернулся. Косой свет фонаря падал на лицо Ковбасе, тени от него удлиняли нос и округляли скулы.

– Можно.

– А то правда, шо душманы тильки в голову стреляють?

– Нет, не правда, – ответил Прохоров и вспомнил, как Ковбаса мастерил себе бронежилет. – Не бойся, еще вернешься домой, на галушки.

– На галушки – то добре, – оживился Ковбаса.

А Прохоров подумал: «Спросить, что ли? А надо ли, дело никчемное…» – но, поколебавшись, все же спросил:

– Ковбаса, ты не знаешь, куда пропало мое барахло? – И он перечислил исчезнувшие вещи: несколько книг, небольшая сумма чеков, пара авторучек, безделушки из духана. Нашел он только свой пустой чемодан.

– Нет, – шепотом ответил Ковбаса. – А шо, нема?

– Нема… Приехал: все как корова языком слизала… Да и шут с ними, – махнул он рукой. – Кто-то посчитал, что мертвому без надобности.

– Так треба всех собрать, спытать, – заторопился Ковбаса и возмущенно прибавил: – Шо ж це таке?..

Он полез в карман, пошарил там.

– Степа, у меня есть трохи, еще не потратив.

– Не надо, оставь. Живым остался – и страдать из-за барахла? Самое главное – это выжить. Понял, Ковбаса? Друзей своих держись. И чарс не кури, не советую… – Прохоров поймал себя на мысли, что голос у него стал «учительским», усмехнулся, поймал недоуменный взгляд полуночного своего собеседника. – Да ты сядь рядом. Маячишь… Женька, друг мой, как-то покуривать начал. Сказал, что просто интересно попробовать. А потом и втягиваться потихоньку начал. Я как-то по роже ему дал, предупредил. Потому что он доходить начал: исхудал, под глазами черно. Он прятаться начал: уйдет за палатку, зажжет газету и курит втихаря. Значит, чтоб дымом от бумаги запах чарса перебить. Но мой нюх не проведешь. Бил его нещадно. Почти каждый день. Сейчас даже самому страшно, как бил его. Но отучил… А теперь его уже нет.

Прохоров замолчал. А Ковбаса сидел в напряженной позе, чуть подавшись вперед, пухлые пальцы сцепил на колене – поза человека, обреченного на ожидание. Легкий ветер раскачивал фонарь на столбе, он тихо поскрипывал, и большая тень от палатки шевелилась, казалось, что брезентовый домик мерно дышал…

…Руку крутило, выворачивало тянущей болью. Эту боль причиняло нечто неведомое, огромное, неразличимое во тьме, тяжко навалившееся, так, что перехватило дыхание и в глазах поплыли бордовые круги; вдруг рядом затряслось черное со шрамом лицо: борода и оскал, дохнуло гнилостью. А взвод все стоял и ждал… Вот их-то лица он видел наяву.